Наш новый хозяин нас принял уже в своем шатре, а не в своем зимнем жилище; он возводился из плетеного материала и покрывался войлоком; внутри было очень чисто; ковры, распростертые на полу, служили диваном, на котором нам подавали, правда, очень поздно, татарский ужин, в котором рис предстает всегда основным блюдом.
Утром нам предоставили лошадей до станции Тертер, где мы пересели на телегу или русскую почтовую повозку. Мы проехали равнину, насколько хватает глаз на восток и на запад. Все то, что орошается, было возделано. Ирригационные каналы, протянутые от Хачинчая и Тертера, разрезали сельскую местность во всех направлениях.
Уже дни стали очень теплыми, и Татары оставляли свои кишлаки или зимние жилища, чтобы сняться лагерем и идти искать свои летние пристанища на горах. В каждое мгновение мы встречали караваны и отдельные семейства, как и те, которые столь необыкновенно появились в долине Бергушета. Эти непрестанно возобновляющиеся картины делали очень одушевленной эту равнину, столь мертвую и столь пустынную в течение зноя: с трудом набирается по два или три человека на деревню, чтобы в ней заботиться о недвижимом имуществе.
На станции Зейва, следующей за Тертером, Али меня покинул, чтобы навестить одну из своих сестер, выданную замуж по соседству, и я продолжал один свое путешествие. Вскоре у меня появилась возможность убедиться в полезности проводника, предоставленного мне правительством.
Прибыв на станцию Куракчай, последнюю перед Елисаветполем, я располагал еще днем и надеялся продолжить свое странствие и оказаться в этом городе еще до ночи. Уже запрягли мой скромный экипаж, сдав на хранение мой багаж, и я уже собирался, поднявшись, уезжать, когда прибыл на станцию комендант Шемахи некий полковник Орлов, который, не найдя свежих лошадей для продолжения своего пути с двумя тяжелыми каретами, имел хамство приказать насильно выпрячь тех, которые были запряжены в мою телегу, на которую я только что сел. Я протестовал против подобной грубости; я взывал о протекции и учтивости, которые мне полагались благодаря особому распоряжению барона фон Розена. Полковник лишь смеялся и насмехался надо мной; и он оставил меня здесь, меня, бедного иностранца, кому должен покровительствовать. Мне следовало ожидать, когда отдохнут доставившие его лошади, и только ночью я выехал с этой несчастливой станции.
Но лошади, которых кормили ячменем для стремительного пути полковника и которым снова дали ту же пажить, прежде чем впрягать их в мою повозку, по дороге трижды закусывали удила. Последний раз это случилось на широкой площади, тогда пустынной, Елисаветпольского базара, где мы рисковали разбиться на тысячи кусочков напротив навесов лавок, вырисовывавшихся под всеми видами причудливых форм при свете луны. На краю площади, чтобы нам попасть к немецкому постоялому двору, понадобилось проехать через старые ворота внутреннего базара и повернуть в правый угол. Понесенные лошадьми, как уже мы пережили, мы рисковали на проезде, подвергшись смертельной опасности, быть разбитыми о стены… В этом замешательстве мой почтовый ямщик сообразил направить лошадей вдоль Гянджи-чая: прибыв к низу берегового откоса на виду реки они внезапно остановились.
