Нам с Сашей очень понравилось гулять по ближней к Вене горе, откуда открывается вид на раздвоенный в черте города голубой Дунай. Поражала идеальная чистота пригородной зоны.
Ни одной бумажки, банки, склянки. Всё в первозданности, велосипедные дорожки идеально выметены, деревья, кустики и травы – всё как в день творенья. Даже и хабариков не видно под ногами. Никаких самозахватов, парничков и огородиков. У подножья горы за загородкой из проволоки – участок сторожа этой горы, на нём – ослик, виноградник, похожий на ряд вверх тормашками посаженных саженцев, аккуратный домик… Из-под земли лезли сиреневые первоцветы, горные ручьи в тот год не журчали – пересохли от неправильной зимы. На вершине горы была обзорная площадка и ресторан прямоугольных форм, в стиле высокого западного модернового дизайна, который нас так поражал в советских фильмах.
Стояли очень жаркие по нашим северным меркам апрельские дни, было плюс 23, и все цветочки и листочки пёрли из-под земли, из клумб и газонов, из голых веток и вздутых почек, а потом жаркие дни сменялись очень холодными ночами. Повсюду слышались чиханье, кашель и всхрюкивания носом. И ко мне тоже приклеилась местная фирменная простуда, какие-то микробы злые, выпестовавшиеся в щелях гор, особо разжиревшие от повышенной солнечной радиации. Я чувствовала, что у меня набегает температура, и злобный простудный вирус заедает меня до костей. В голове в венском вальсе кружилась часовня Собисского, откуда христиане собрались воедино и освободили Вену от турок, ей навстречу бежал дом имени Карла Маркса, растянувшийся на километр и раскрывший свои комфортабельные объятия венской голытьбе в 30-х годах, дом Маркса сменяла теплоэлектростанция, возведённая Хундертвассером, с золотым шариком на трубе и красными прожилками на корпусах, похожая на сумасшедшую саксонскую игрушку…
Утром мы отправились в музей Леопольда. Особое впечатление на меня произвёл Эгон Шиле. В своих картинах он предвосхитил весь трагизм только что зародившегося, но уже зачервивевшего неимоверными страданиями 20 века. В его работах как какие-то гомеомерии, отзвуки, зародыши, проклёвывались стили и художественные системы Врубеля, Петрова-Водкина, Филонова… Узнаваемые, уже узнаваемые австрийские пейзажи – почему-то серо-охристые, тёплых оттенков, но со скрытой жуткой меланхолией, с каким-то спрятанным надрывным плачем под всеми этими декоративными сиропно-розовыми и лимонными цветами, какая-то щемящая душу экзистенция под наипрекраснейшими на земле пейзажами. Узнаваемы были убогие лачуги с черепичными крышами у взгорий, ныне превратившиеся в идеал и апофеоз жилищного счастья. Глубинно узнаваемы были мужчины и женщины, ужасно обнажённые, худые, эротичные, беззащитные перед лицом эроса, социума, войн и болезней, бесконечно одинокие, истощённые до костей, но по жилам которых течёт тёплая, жаждущая любви, кровь… «Человек похож на червяка, когда голый и бледный лежит под одеялом. Но при этом в нём по кольцам бежит кровь. Он горяч и покрыт тёплым паром».
Этажом ниже висели работы Эггера Линца. В монументальных квадратах арийские орлы, простые австро-венгерские парубки с лицами Штирлицов в исполнении красавца Тихонова, в белых льняных рубахах и коричневых шерстяных штанах, всё простое, исконное, от плодов земли, эти парни на картинах Эггера Линца молотили жёлтую рожь, жали её серпами, в общем, делали великое дело крестьянского извечного труда. Приятно было, что это делают не бабы, как в нашем русском искусстве, а крепкие ладные хозяева своего куска земли на Земле. В одной из последних его работ этих парубков, сдержанно приплясывающих, вела куда-то за собой Смерть. Эгон Шиле умер от испанки, гадких злобных грипповых вирусов, было ему всего 28 лет. Шёл 1918 год. Эггер Линц, так гениально изобразивший чистую мужскую трудовую мощь, которую, как крыс при помощи дудочки вела за собой смерть-крысолов, умер в 1928 году. Австрия того времени была наполнена гениями, предчувствовавшими своим открытым космосу нутром всё, что будет. Я не говорю о чересчур растиражированном Климте как эталоне венскости, чьё творчество всё тоже сплошь состоит из цветов, красоты, плоти и орнаментов, вьющихся на костях смерти.
