Мне тогда показалось, что Визбор, по своим глубинным качествам, самой природой определен как человек-удав. Одну из первых он заглотил нашу очаровательную спутницу. Слепо преступая через тела, руки и головы, она приблизилась к нему и уселась прямо на пол, чуть ли не в ногах. Осторожно трогая гитарные струны, он тихо пел:
…Милая моя, солнышко лесное,
Где, в каких краях встретишься со мною?..
Тишина стояла, как в вакууме Марианской впадины, хотя помещение было забито поклонниками и поклонницами барда.
Крылья сложили палатки – их кончен полет,
Крылья расправил искатель разлук – самолет.
И потихонечку пятится трап от крыла…
Вот уж действительно пропасть меж нами легла…
Ну какая устоит? Рядом с Визбором сидела броская шатенка в роскошном гарусном свитере с напряженным медальным профилем. Она меньше слушала, чем смотрела, внимательно отслеживая ситуацию, сразу отметив, что Визбор тут же остановил взгляд на Ленке, расцветавшей на глазах, как розовый бутон.
Не утешайте меня, мне слова не нужны.
Мне б разыскать тот ручей у янтарной сосны.
Вдруг сквозь туман там краснеет кусочек огня,
А у огня ожидают, представьте меня…
На Корсуна было страшно глядеть. Почерневший от накатившей ревности, он забился в угол, а потом резко поднявшись, стал судорожно протискиваться сквозь спрессованные тела и ушел, хлопнув дверью, в рубашке на ночной мороз.
Безжалостный столичный искуситель, нащупав очередную жертву с восторженно распахнутыми глазами горной серны, обращался уже прямо к ней под криво снисходительные усмешки своей спутницы, у которой, тем не менее, фас и профиль пошли темными пятнами. Он же вечный покоритель, с улыбчивым и радушным лицом, все настойчивее звенел струнами и обволакивающе звал:
Милая моя, солнышко лесное,
Где, в каких краях встретишься со мною?…
Понятно, что домой мы возвращались уже без Ленки. В тот вечер Корсун напился в умат, потом рвался разыскать ее, чтоб «отмстеть», как Дон Хозе беспутной Кармен. Что там испанский вояка с ней сделал, я уже и не помню. По-моему все-таки зарезал. Единственно знаю, что где-то в лесу прикопал несчастную любовь, благодаря великому Александру Сезару Леопольду Бизе (проще говоря, Жоржу), прозвучавшей на весь мир.
– Нам этого еще не хватает! – гундел в нос, поскольку опять простыл, Архангельский. – Я вчера на этюдах видел ее среди этих… певунов-лыжников. Помахала издали ручкой, езжайте, мол, без меня… Вот чучело! Хотя, че мы ей? Я и сам после этого Визбора слюни распустил. Талантлив, собака, хотя и мерзавец. Взял в полон нашу золушку. Так, знаете ли, про между прочем… Да и меня, признаюсь, сильно взволновал…
И вдруг затянул тихим и хриплым голосом, чего мы никогда от него не слышали и даже не подозревали о таких способностях:
Лыжи у печки стоят, гаснет закат над горой,
Месяц кончается март, скоро нам ехать домой…
– Я тут, братаны, замыслил одну картинку, прямо по оной балладе. Уж так она через меня прошла, – непривычно торопливо, словно боясь упустить что-то важное, заговорил наш красноголовый друг.
Нас провожает с тобой гордый красавец Эрцог,
Нас ожидает с тобой марево дальних дорог.
Вот и окончился круг, помни, надейся, скучай!
Снежные флаги разлук вывесил старый Домбай.
– Вален! – Мишка снова перешел на прозу. – Да очнись ты! На фиг она тебе нужна. Ты же творец, значит страдать должен… Страдания художника – это… это… Это энергия для вдохновения. Ты вслушайся, как тот злодей излагает, – и он снова запел, на этот раз громко:
