может быть, и хотели избежать. Так как латинам удалось (со времен Иеронима?) завладеть северною стороной смежной с церковью земли, выстроить тут монастырь и сделать из него выход прямо в церковь (которым и мы вступили в нее), а затем, с течением времени, распространить свои притязания и на самую церковь, то теснимые и угрожаемые православные отгородили для себя существенную часть ее, пожертвовав великолепным притвором, который сделался, таким образом, достоянием ничьим, осужденный на запустение в ожидании лучшей будущности. Скажем же слова два и о сей будущности. Боязнь греков или вообще православных потерять то, что имеют, или, по крайней мере, быть стесненными, основательна или нет? Основательною, несомненно, была она дотоле, пока вопрос о владении священными местами подлежал усобному решению владеющих, и, следовательно, всякий раз мог зависеть от известного «права сильного». Теперь же, и особенно после последнего разгрома бранного, потрясшего всю Европу, из-за сего самого вопроса и доказавшего неоспоримо, что новые притязания и покушения более невозможны, можно бы, кажется, быть спокойными православным владельцам храма и возвратить
своей церкви
свой притвор. Но тогда латины будут иметь непосредственное сообщение с церковью? Будут с
чужою церковью, проходить только через нее, когда нужно, к вертепу. Но они будут делать при этом свои церемонии? Но они потребуют, но они выдумают… Но на всякое,
но существуют условия, договоры писанные и подписанные, нарушение коих, как мы недавно видели, не так легко. Еще раз повторяю: требуется искреннее объяснение. Кого и с кем? Это не мое дело знать. Латины должны признать, что весь храм есть достояние православных. Православные должны придти к необходимому убеждению, что латинов невозможно отстранить от Святого места, что они имеют право на участие в них, не правовладения или за владения во им я того или другого исповедания, той или другой народности, не право частных лиц или целых обществ, а право христиан, в котором им нельзя отказать даже и тогда, если смотреть на них как на отступников православия; потому что и вступив вновь в церковное общение с нами, они все бы потребовали себе и отдельного местожительства, и отдельного богослужения, и отдельной обрядности, одним словом, всего отдельного, вследствие своей отдельности по языку, своих исторически развившихся долговременных привычек, от которых и не должно, и бесполезно отучать их. При взаимной, законной уступчивости обеих сторон, не сомневаюсь, дело могло бы уладиться к общей радости христианского мира, и святейший храм земли получил бы достойный своей бесконечной важности вид.
Внутренний вид храма Рождества
Греческая преграда в храме Рождества
Из церкви мы отправились в прилежащий к ней с восточной стороны греческий монастырь. Мы вошли на четвероугольный двор, обнесенный со всех сторон двухъярусною галереей и рассеченный пополам крытою террасою, на которую снизу вели лестницы. С галерей нас приветствовали знакомые лица наших спутников, пришедших сюда еще днем. Уроженцы большею частью крайнего севера, они считали себя перенесенными чудом в Вифлеем и затруднялись верить, что здесь на самом деле они видят тот вертеп и те ясли, о которых столько слышали, бывало, в святки на далекой родине. Всего более мешали их простому представлению ясли, которых они напрасно искали в вертепе, хотя и прикладывались к ним. Я хотел сказать им, что если они желают видеть ясли Христовы, чтобы шли в Рим, в церковь «Святой Марии Великой», но не знал сам, что там за ясли хранятся и раз в году показываются, ибо сам не имел счастия видеть их, и потому удержался приложить смущение на смущение усердным христолюбцам. Нас ввели в большую комнату, обставленную вокруг стен низкими и широкими лавками. Там нас ожидал уже и радушно принял преосвященный вифлеемский Иоанникий, почтенный старец, недавно перемещенный сюда с другой какой-то (кажется номинальной) епархии. Около часа мы с ним беседовали о предметах, более чем общих. Я несколько раз пытался завесть с ним речь об отношениях его к монастырю латинскому, но получал от него всегда ответы весьма сжатые, так что из опасения надоесть перестал вовсе говорить о том. Часов в девять владыка пригласил нас ужинать, хотя все мы охотно предпочли бы ужину покой, в котором имели ощутительную нужду. Я же, кроме того, имел нужду и в уединении. С раннего детства слагаемые в сердце образы «Вифлеемской Ночи» вместе с сладкими песнями церковными рождеству Христову, теперь просились вон из души. Мне хотелось пересмотреть их, переговорить, перепеть. Лишь только я остался один, окруженный глубокою тишиной, хлынули из заветного тайника умилительные представления. Единственная, священнейшая
