Но вот и ночь прошла. Пролетела, словно её и не было. Утром Любушка встала с первыми лучами, и сейчас же отправилась по своим делам. Не терпела она праздности, и сразу с утра старалась что-нибудь полезное сделать. По хозяйству хлопотала, порядок наводила, обед готовила, а то бывало, и с соседскими ребятишками время проводила. Соберёт их вокруг себя и давай азбуке или арифметики учить. Сама-то она уж больно учёная была, в гимназии образованье получала. В общем, что знала, и чему её учили, то и детям преподавала. Склонность у неё к этому была, очень уж она детей любила и душевно с ними общалась. Ну а дети за это её уважали и во всём ей стремились помогать. Так оно всё и было. Вот и сейчас Любушка к своим подопечным поспешила, к занятиям их готовить.
И только она ушла, как следом за ней тут же Матрёна проснулась, и сразу к своему вчерашнему гостю заглянула, попроведывать его, как он там. А он спит себе посапывает, лохматые волосы по подушке разметались, растянулся на перине и в блаженной улыбке расплылся. Присмотрелась Кузьминична к нему и видит, бродяга-то совсем ещё молоденький, юный паренёк. И тут ей его пуще прежнего жалко стало. Сердце её сжалось, посмотрела она на лохмы его немытые, и пошла ему баньку топить.
– Ах, бедолага неприкаянный,… ну и выпало же на его долю всякого,… надо бы ему помочь,… отмыть, приодеть,… совсем ведь поизносился. Сапоги купить, рубаху новую, да и сюртук не помешает,… полно в лохмотьях-то ходить. Ох не пожалею денег, одену касатика,… а на что же мне их ещё-то беречь, коли такой человек в нищете прозябает… – пока топила печку, всё рассуждала Матрёна. Ну а как истопила, так и за дело взялась. Едва Алёшенька проснулся она его уже и в баньку завёт.
– Идикась милок попарься, помойся,… а потом мы тебя приоденем, прихорошим,… только ты уж скажи мне, как звать-то тебя величать? – провожая его в баньку, спросила она.
– Да очень просто,… Алёшенькой кличут,… уж так меня отец с матерью назвали,… да только нет их больше на белом свете,… унесла их болезнь лихоманка проклятая. Вот и остался я один одинёшенек, никому ненужный… – снова давя на жалость, грубо слукавил он, хотя на самом деле его родители были живы и здоровы.
– Ах ты, касатик, ах бедняга,… ну ничего, ныне я о тебе позабочусь,… не пропадёшь ты теперь, Алёшенька… – совсем уже расчувствовавшись от такого откровения и его милого имени, прослезясь заахала Матрёна. И это стало последней каплей в её решении оставить его у себя навсегда. Уж так он её разжалобил. Ну а после баньки, понакинув на Алёшеньку кой-какую старенькую одежонку, повела она его по дорогим сюртучным лавчонкам да магазинчикам.
Все лавки обошли, ни одной не забыли, и те, что рядом стояли, и те, что на ярмарке были, и те, что на главной улице располагались. Всего понакупили, и яловые сапоги взяли, и новый сюртук подобрали, и даже рубаху атласную со штанами галифе в полоску красную. Приоделся Алёшенька, идёт по улице, на себя вчерашнего совсем непохож, от сутулого уродца-оборванца не осталось и следа. Шагает гордо, грудь расправил, рубаху на показ выставил, нос задрал, а за ним Матрена, словно служанка, семенит, и пакеты с покупками тащит. Вернулись они домой, а Алёшенька сапоги снял, и тут же в гостиной на диване растянулся.
