Пятая печать - страница 16

– Но знаете, что я скажу вам. Свою скромную жизнь, со всеми ее неудачами и заботами, я не променял бы на жизнь всех этих важных господ. Меня хотя бы не поминает никто, а если и поминает, то добрым словом. Нет у меня ни богатства, ни власти – даже плевого фонографа нет, – зато совесть моя спокойна. Лучше уж я другим предоставлю и право командовать, и богатство несметное, лишь бы спокойно спать по ночам, а когда я пройду по улице, пускай люди скажут: вон идет столяр Ковач, работящий, порядочный человек. Этого мне достаточно. Верно я говорю, любезный дружище Бела?

– Все верно, брат, так и есть. Зато к именам нашим не пристанет никакой грязи. Мы, конечно, великих дел не свершим, и в учебниках истории про нас – черт возьми! – не напишут, но и злом никто не помянет. И это правильно. А придет время… покинем сей мир и мы… таков порядок вещей. Согласны со мной, мастер Дюрица?

– Разумеется, – зевая, ответил Дюрица и взял стакан.

Подняли стаканы и остальные.

– Вот такие мы люди, любезный гость, – повернулся дружище Бела к фотографу. – Ну, будем здоровы! За вас, дорогой… простите, как вас?

Фотограф, моргая, поднял глаза на хозяина трактира.

– Кесеи, – сказал он, – Карой Кесеи.

– Очень приятно, – кивнул трактирщик.

Все пожали друг другу руки и осушили стаканы. Фотограф откашлялся, вытер губы и заговорил, часто моргая и все так же смущенно барабаня пальцами по столу:

– Вообще-то… если позволите… Должен заметить, что нет ничего плохого, если человек озабочен не только желудком и тем, чтобы заиметь свой домик. Там, в глубине души, у него живет мечта, чтобы не только ему, но и всем людям на земле было хорошо, и он неустанно ломает голову, как бы достичь этого состояния. Он думает об этом, гуляя по улице, возвращаясь домой. И даже перед сном продолжает думать: как бы все это устроить, что должны люди предпринять? А потом, когда ему кажется, что решение, как помочь человечеству, найдено, у него, как вы понимаете, возникает желание, чтобы его услышали и все, до чего он додумался, стало реальностью.

Он склонил голову и принялся теребить кромку скатерти:

– В общем, я хочу сказать, что… человек иногда готов даже жизнью своей пожертвовать ради того, чтобы не только ему было хорошо, но чтобы осуществилась его мечта о благе всего человечества.

Часовщик вскинул брови и произнес:

– Тю-ю.

Фотограф взглянул на него:

– Что вы хотели сказать?

– Ничего, – откидываясь на стуле, ответил Дюрица и принялся изучать потолок.

– А у меня, знаете ли, – сказал хозяин трактира, – всегда было желание развести где-нибудь такой же сад, как во Франции возле одного большого дворца. Его называют Версалем, там еще мир заключали. Подростком я как-то работал у одного барина подручным садовника. Вот кто мастер-то был. Два года я отработал при нем и, надо сказать, не жалею. Он рассказывал мне про этот дворец и про тамошние сады. Показывал фотографии. Одних только розовых кустов там постоянно выращивали девяносто тысяч. То был не обычный парк, но ансамбль из садов и парка, то есть сперва от дворца идут правильные ряды клумб, деревьев, кустарников да пруды, фонтаны и все такое, и только потом уже – настоящий пейзажный парк, роскошный, в английском стиле, с беседками, мостиками из неотесанных бревен – ну, все как у наших князей Эстерхази. Так вот я, представьте себе, принял такое решение: ни за что не умру, пока не сотворю такое же чудо и пока не увижу своими глазами тот сад в Версале. Ну и что из этого вышло? Ничего. А ведь это было мое единственное истинное желание. Но я уже позабыл о нем – пропадай оно пропадом. Что я теперь могу? Я так понимаю: если за то, чтобы сад тот увидеть да потом у нас дома устроить такой же, пришлось бы совестью поступиться, я отказался бы. Для какого-нибудь магната исполнить такое желание – все равно что мне шаг до стойки ступить, но уж лучше все пусть остается как есть, лишь бы не проклинали меня потом и чтобы за жизнь свою не дрожать, мало ли кто на мое место позарится, так что и сон потеряешь. Да провались оно все к чертям, спокойный сон мне дороже.