И хорошо, когда предсказания грешат неточностями. Иначе, что это за жизнь, если все идет по строгой схеме, на которую ты не в силах повлиять? И Рин, как могла, создавала в своей жизни собственные схемы. Сегодня, например, ее должен был ждать тихий вечер в кругу мирных пациентов, а ночью должен был случиться первый урок с Джироламо. Рин страстно хотелось управлять своей жизнью, ведь разве может маг, желающий коснуться источника, быть не в состоянии спланировать несчастный вечер пятницы?
Несчастный вечер пятницы.
– Оллибол, ты расскажешь, зачем тебя вызвали в департамент?
– Потом.
Рин всегда знала, когда приборы выходят из строя, еще до того, как поломка официально случалась. Она раньше других обнаружила проблему в хлеборезке. Все потому, что Рин четко знала количество секунд, за которое должно быть порезано определенное количество хлеба. Оллибол и Лью всегда удивлялись этой способности, но ведь на свете не было ничего проще. Как можно не заметить, что хлеб нарезается на один счет дольше обычного? А с пылесосом… Как можно не заметить, что в своем обычном «шшшшш» он стал выдавать шепелявое «шщшщшщшщ»? Мелочи говорят о грядущих поломках, но люди слишком заняты своими мыслями, планами, иначе говоря, жизнью, чтобы замечать такие глупости. Поэтому они понимают, что батарейка в пульте от телевизора села, лишь в тот момент, когда не могут переключиться на другой канал. И у них вечно не находится запасного комплекта, вот и мучаются несчастные, воруя батарейки из других приборов.
– Оллибол, – осторожно начала Рин, – что-то серьезное случилось?
– Все хорошо. Ты не видишь, я занята? – Оллибол не взглянула на подругу, смахнула крошки со стола.
Но на столе крошек не было, ведь Рин была здесь.
Поломки в отношениях с людьми тоже можно предсказать. Никогда и ничего не бывало у Оллибол «хорошо». Она бы сто раз прокляла департамент за то, что заставили ее тащиться «к тумановой матери ради какой-то нелепой дряни». Да. Именно так она бы и сказала. А еще она бы целый час рассказывала Рин о том, кого встретила по пути, о том, как дорого стоит такое-то платье в витрине такого-то магазина и что Оллибол обязательно на него накопит, потому что она, Оллибол, не собирается привыкать к жизни, где не может себе чего-то позволить.
Все на свете состоит из деталей: и хлеборезки, и людские отношения. И все выходит из строя, когда выпадает хотя бы одна мелочь, вроде винтика или привычки говорить о том, кого ты сегодня повстречал на пути к дому. Вот такая важная эта штука – деталь.
– Рин, ты уложишь всех, а я возьму на себя Джироламо. Тебе, наверное, было сложно все эти дни. Не беспокойся.
– Мне несложно, Оллибол, – в груди Рин зашевелилась тоска, или что-то подобное. – Я уложу Джироламо.
– Нет. Я сама с этим справлюсь.
Если бы Рин была экстравертом, все было бы иначе: гневный румянец окрасил бы ее щеки, глаза бы заблестели, и она бы четко и громко сказала, что забирать у нее самого сложного пациента в тот момент, когда он стал самым идеальным, благодаря ее, Рин, стараниям, видится ей крайне несправедливым. А говорить с ней таким тоном и вовсе неприлично. Ведь она, Рин, не просто сиделка при практикующем будущем враче. Она, Рин, вроде как считается подругой Оллибол. Друллегой! А с друллегами так не разговаривают.
Но Рин была интровертом.
– Хорошо, Оллибол.
И тряпкой.
Пятьсот сорок восемь, пятьсот сорок девять, пятьсот пятьдесят…
