Пятый крестовый поход - страница 2

Штернберг закрыл глаза и зевнул, но, несмотря на усталость трудного боевого дня, сон никак не шел. Наплыв мыслей и воспоминаний не давал графу расслабиться и забыться. Вот и сейчас, воскрешая в памяти тот день битвы под горой Фавор, случившейся месяц назад, он все думал о превратностях судьбы. Брат Вальтер, который один поскакал на целое войско арабов и какое-то время бился в одиночестве, остался жив, а сколько славных рыцарей, бившихся бок о бок со своими товарищами, погибли. Нет, Штернберг уже не завидовал славе этого госпитальера, он был рад, что остался жив. Когда его ударили сзади по голове и он лишился сознания, Зигфрид Когельхайм с помощью нескольких рыцарей графа, оказавшихся по чистой случайности рядом, и нескольких копейщиков крестоносцев вырвали двух братьев из круговерти смерти и вынесли с поля боя. Христиане тогда разгромили мусульман, а два эмира погибли. Один из них должен был достаться Штернбергу, но граф понял, что на все воля Божия. Все, что ни делается, все к лучшему. Кто знает, был бы сейчас жив, атакуй он тогда эмира, или пал смертью храбрых? И был бы сейчас жив его брат Конрад? Но, черт возьми, находиться все время на краю бездны, рисковать всем и никогда не смиряться, продолжая борьбу, искать новых приключений и подвигов – в этом и есть прелесть жизни, вот когда остро чувствуешь ее вкус. Когда знаешь, что завтра ты можешь легко погибнуть на турнире, дуэли, войне или на охоте, именно тогда и любишь еще сильнее и крепче, будто в последний раз, и глоток простой воды из лесного ручья кажется лучше любого рейнского вина, а дружбу и верный меч ценишь больше, чем золотые побрякушки и милость государя.

Граф потер глаза и поднялся. Он был роста выше среднего, крепкого сложения, с русыми волосами и серыми глазами. Давно не бритая щетина уже обрела подобие бороды. Белые шелковые подушки, на которых он лежал, испачкались кровью. Штернберг обратил на это внимание, но тут же махнул рукой. Не жалко. Жалко стальные башмаки, на которых густо налипла кровь, – они могут заржаветь, а отчищать их от ржавчины трудновато.

Два часа назад закончился третий по счету штурм сарацинской крепости на горе Фавор. И опять неудачно. Двухтысячный гарнизон за мощными стенами, усеянными высокими башнями, держался стойко и нес весьма незначительные потери по сравнению с атакующими. Возвращаясь в лагерь, Штернберг видел, какое удручающее действие произвело на крестоносцев очередное поражение. Очень многие роптали, считая, что пора бы уже двинуться на Иерусалим или еще раз попытаться овладеть Дамаском, а некоторые вслух подумывали о возвращении домой. Граф и сам был не в духе. Мало того, что сегодня большой камень, пущенный со стены, чуть не угодил ему в голову, так еще и его оруженосец погиб, заживо сгорев, облитый кипящей смолой.

Поворочавшись на шелковых подушках, добытых Зигфридом в разграбленном сирийском селении, граф поднялся и стал снимать с себя кольчугу, шоссы и железные башмаки. Без посторонней помощи снимать доспехи было тяжело, но Штернберг кое-как справился сам, не зовя никого. Ему хотелось побыть одному.

Раздевшись, он снова лег. Наступала ночь, и бледная луна заглянула в круглое вентиляционное отверстие в крыше палатки. Глядя на луну, он вспомнил мать и тот вечер перед отправлением в Крестовый поход, когда она плакала, прижимая сына к себе. Тогда это проявление материнской любви казалось Генриху неловким и даже смешным, он постарался скорее освободиться из ее объятий и уверенным голосом, ободряя мать, обещал, что с ним ничего не случится и он вернется невредимым. Обязательно вернется. Сейчас, видя смерть и сам сея ее вокруг себя, граф до боли в душе пожалел, что не дал тогда матери подольше подержать его у своей груди, не сказал ей важных слов, все равно каких, ведь перед расставанием все слова кажутся важными.