– Знаешь, не нравится мне твое поведение. Давай-ка для начала я поучу тебя хорошим манерам. – Феликс ударил ногой в голову пленника, разбив ему бровь.
Кровь хлынула ручьем. Прикрыв лицо рукой, Кошанский зло бросил:
– Беспредельничаешь, начальник? Тебе что, моей признанки мало? Хоть распни меня – ничего больше не скажу.
Тут голос подал надзиратель:
– Вот так всю ночь и долбит, что замочил какую-то бабу, а мужика не трогал, и кто его грохнул, не знает и знать не хочет. Может, умом тронулся?
– Какая баба, какой мужик? Вы что мне тут оба гоните?
– Вот и я чувствую, пургу гонит, а понять ничего не пойму.
– Умом, говоришь, тронулся?
Ситуация складывалась непонятная.
– Значит, мужика ты не трогал, а бабу завалил? – подыграл Кошанскому Феликс.
– Точно.
– И когда это было?
– Да в протоколе все записано, все чистосердечно – и когда, и как я ее, родимую, и за что – самое главное. Ревность проклятая, не в своем уме был, да и пьяный.
– Ну, а Хасана?
– Какого Хасана?
– Ты представляешь, где находишься?
– Ну знамо где – в СИЗО. Где же мне еще быть?
– Послушай, ублюдок, ты перестанешь, наконец, паясничать, я же тебя калекой на всю жизнь сделаю.
– Да че ты хочешь-то, в натуре, другой признанки, что ли? Другой не будет, бабу свою...
– На хера мне твоя история с бабой, мужиком и всем остальным? – Феликс вышел из себя, но, пытаясь сдерживаться, продолжал: – Ты, Кошанский Федор, Петр или Иван, – мне до лампочки, как тебя на самом деле, – внимательно слушай меня и шевели извилинами. Вчера ты по своей воле или по чьему-то наущению, – Феликс говорил медленно, вкрадчиво, – бросился на своего хозяина – Хасана с трубой, пытаясь его убить? Это ты помнишь, сука?
Кошанский в изумлении смотрел на Феликса:
– Какой Хасан? Какая стройка? Чего вы хотите от меня? Бабу свою я грохнул, за блядство ее. А вы какого-то Хасана на меня вешаете, я этих хасанов и мамедов с армии не встречал, да и свидетель у меня есть – все тот же Колька-сосед – он видел, как моя блядь с тем козлом трахалась, он же мне и сказал об этом. И не тронул я его потому, что, когда я за Катьку взялся, слинял он, а уж кто ему башку в коридоре подрезал, тут я совсем пас: я после нее еще пузырь высосал, ну и все – ушел в отключку. Очухался только у вас в ментовке, где сразу во всем признался и больше ничего на себя не возьму, а если бить будете, то так на суде и заявлю, и адвокату скажу, как на меня чей-то глушняк вешали.
Феликс все понял. Он посмотрел на Кошанского с чувством сожаления и облегчения одновременно.
Довели мужика – сорвался. Допрашивать его дальше никакого смысла не было – Кошанский твердил одно, повторяя глубоко засевший в его памяти наиболее яркий эпизод, в котором он и продолжает жить, а все происходящее с ним сейчас прочно связывается в его больной голове только с тем происшествием и ни с чем более. Это и к лучшему для самого Феликса – он практически освобождается от продолжения допроса. Кошанский же так и погибнет в своей горячке, не испытав, по крайней мере, ужаса мучительного ожидания собственной казни.
Феликс вышел в коридор, где на своем посту находился бессменный бородач:
– Надзирателю перецепи руки, пусть повисит на левой. Раба не трогай, хотя нет – зацепи его за ногу, а то еще бросится на бывшего начальника и дело кончится плохо, так что от греха прикуй его подальше, но умело, чтобы не пострадал. Хасану они нужны живые, – приказал Феликс.
