Пеструха отличалась хорошими манерами и всегда терпеливо ждала, когда я удовлетворю любопытство прохожих и на вопросы «Девочка, как тебя зовут? Сколько тебе лет?» отвечу со вздохом: «Лиля. Тли года. Ну вас! Вчела говолил, завтла говолил – надоело!»
На этом уже ставший неизменным ритуал не заканчивался. Мне торжественно вручалось блюдо со свежей рыбой, и мы с коровой степенно возвращались домой в обратном порядке: впереди вышагивала я, проникнутая чувством важности своей персоны, неся посудину с речными дарами, а за мной следовала Пеструха – уже не как царственная особа, а как грозная нянька, готовая забодать всех, кто посмеет приблизиться к её теляти.
Мы с братом росли самостоятельными. Родителей не видели целыми днями: отец с утра до ночи пропадал в редакции либо был в разъездах по району, собирая материал о тружениках Севера, а мама постигала азы непривычной для неё работы директора книжного магазина, поскольку по её специальности – педагог-воспитатель – свободной вакансии не нашлось.
Любимым нашим развлечением была игра в бабки. Естественно, брат был более меток и выбивал все мои бабки, складывая их как трофей в свой мешочек. Потом великодушно делил все бабки пополам, но при этом мошенничал, присваивая себе самые крупные, а значит, самые устойчивые. Победителю возражать было бесполезно: вдруг он скажет, что я – «жадина-говядина», и откажется катать меня на санках?!
C наступлением сумерек брат зажигал керосиновую лампу и растапливал печку-«голландку», а на меня возлагалась обязанность нащепать сухой лучины для растопки дров. Потом мы садились на пол возле печки, смотрели на пламя в приоткрытую дверцу топки и слушали, как «разговаривают» дрова в печи – шипят, потрескивают, стреляют, и как шают[3] уголья.
…Дело было вечером. Брат кочергой ворошил головёшки в топке, а я наблюдала за потягушками проснувшейся кошки. Мурка была приблудная: жила у всех соседей по очереди, приходила и уходила когда ей вздумается.
Потянувшись, киска направилась в дальний угол комнаты и нырнула в лаз подполья. Пошебуршав там, выбралась наверх и припала к лакушке[4] с молоком. Я брата тормошу, что кошка напроказничала и надо бы уничтожить следы её пребывания в подполе, а то будет пахнуть. Брат согласился, дал мне спички, я подожгла щепу и бросила в лаз. Будучи аккуратной девочкой, прикрыла отверстие в крышке погреба дощечкой… Мусора и хлама в подвале хватило для подпитки огня, тяга была хорошая, и вскоре из-под половиц стал пробиваться дым. Тогда мы, прихватив кошку, недолго думая, нашли себе укрытие под столом, накрытым тяжёлой плюшевой скатертью, концы которой доходили до пола…
Люди верно говорят, что материнское сердце – вещун. Мама потом рассказывала, что у неё внезапно сжалось сердце от дурного предчувствия, и она выскочила из книжного склада, где разбирала с продавщицей новые поступления, крикнув на бегу, что с детьми случилась большая беда. Когда мама добралась до дома и рванула дверь на себя, из комнаты повалил густой дым. Всё же она смогла определить, где источник возгорания, и выхлестнула в подвал весь запас воды из бочки. Потом схватила ведро с приготовленным для коровы пойлом и вылила туда же. Тут ей на помощь подоспела соседка, и вдвоём им удалось справиться с огнём. Нас, сомлевших, вытащили из-под стола…
Очнулась я уже в комнате на втором этаже. Туда нас как погорельцев и переселили. Но долго жить там не пришлось: отец получил очередное назначение… И мы снова плывём на пароходе по Оби: вместе со всем скарбом и коровой. Временным пристанищем в городе К. стал для нас гостиничный домик в лесном массиве. Мама белила и красила служебную квартиру, выделенную для нашей семьи; отец был целиком поглощён выпуском газеты, мы же с братом оставались в гостинице. Вернее, я сидела в номере, а брат, настращав меня встречей с волками и медведями, если вздумаю выйти в парк, надолго исчезал. Ему хотелось обзавестись друзьями, сбегать на речку… да мало ли у мальчишек затей?! А тут приглядывай за несмышлёной сестрицей…
