Рахит - страница 24

Баба Даша затопила печку – налаживалась печь блины. Я сижу у окна – скучно мне в деревне. Дед Егор целыми днями занят на работе – меня с собой не берёт. Бабушка тоже копается по хозяйству – в карты играть не хочет. Хорошо бы к тётке Нюре сбежать, отцовой сестре. Там Сашка, старший брат – с ним было б весело. Но как туда уйти? Бабушка не поведёт – я уже просился. Одного не отпустит. Убежал бы тайком, да боюсь заблудиться – дома-то тёткиного ещё не знаю. Скучно тут…

– Баб, а кто это идёт?

Дарья Логовна наклонилась – окошко низкое:

– Зоя Фурсова.

– Тётя Зоя всех позоит, перезоит, вызоит.

Нет, не получается игра. Скучно.

– Баб, а это кто?

– Валя Ишачиха.

– Почему Ишачиха? Ишакова что ль?

– Да нет, когда с Казахстану они приехали, ишака с собой привезли – лошадка такая маленькая, вроде барана. Сельсовет обложил налогом, как настоящую лошадь. Бился, судился мужик, не досудился – зарезал скотину, а прозвище осталось…

Смешно. Вот деревня, вот удумали!

– Баб, а капказята это кто?

Дарья Логовна машет рукой, беззвучно смеётся.

– Прародитель ихний ещё при царе Горохе на Кавказе служил. Как вернулся, все рассказы – Капказ да Капказ, будто краше земли нет на свете. Помер давно, а последышей так и кличут – капказята.

– Баб, а что кума Топорушка не приходит?

– Не кума она мне вовсе. Отродясь к нам не ходила. С чего ты взял?

– Да слыхал, как вы тут говорили: «Кума-то Парушка…»

– Это бабёшки кто-нибудь. Таня Извекова должно – ей Парушка кумой доводится.

Время от времени принимался петь известные песни. Про барабанщика – гимн немецких коммунистов, про «Чипурелу», про Щорса и другие. Но бабушка не подпевала – слов не знала. Да и как-то не очень внимательно слушала, а свои петь не хотела. Только сказала:

– Смешливый ты парнишка, Толя. Не помрёшь – много горя примешь.

Дарья Логовна будто поняла моё настроение – за обедом пошептала мужу на ухо. Егор Иванович Апальков с виду человек строгий, даже суровый – выслушав жену, сказал мне солидно:

– Хватит, Анатолий Егорович, хвосты собакам крутить, пора к делу привыкать. Со мной пойдёшь, на работу.

Церковь прошли.

– Деда, а давно её строили?

– Давно, ещё раньше меня.

– Какая красивая.

– Ты туды не лазь – там зерно колхозное хранится. Сторож не подстрелит, так поймает – штраф припишут.

– Не полезу – я мышей боюсь.

Подошли к круглой башне возле сарая. Егор Иванович:

– Водокачка. Видишь крюк? Я скажу – за него дёрнешь. Он лёгкий.

– Я, деда, не достану.

– Достанешь. Подставку дам.

Егор Иванович работал конюхом в колхозе. И теперь мы пришли на конюшню. Дед стал возиться с упряжью, а я вертел головой по сторонам. Зачем он привёл меня сюда? Какую даст работу? Хорошо бы воробьёв заставил позорить. Я бы мигом на стропила забрался. Только жалко «жидов». Может навоз надо убирать? С лопатой бы управился, только боюсь конских копыт.

Между тем, Егор Иванович оседлал лошадь, вывел во двор.

– Иди сюда, внук, смелее.

Крепкие дедовы руки подхватили меня, усадили в седло. Безнадёжно далеко от ботинок болтались стремена. Дед покачал головой:

– Ну, ничего, лошадка смиренная – доедешь. Крюк помнишь? Езжай-ка, дёрни за него.

С того момента, как взлетел в седло, я не чуял своего сердца. Оно будто ещё выше подскочило и теперь парило где-то в облаках и никак не хотело возвращаться на место. Лошадь ступала, понуро опустив голову. Седло качалось и подкидывало, а я сидел в нём гордый и счастливый, держа в руках перед собой уздечку, как руль машины. Лишь однажды тревожно ёкнуло в груди, когда по дороге, обгоняя нас, промчался всадник галопом. Мой скакун поднял голову и, сотрясаясь всем телом, заржал, приветствуя собрата. А может быть, осуждая – куда несёшься, мол, сломя голову.