Тяжело вздохнув, Попугайчик внезапно с третьей волной ужаса понял, что двадцатиминутная заминка с часами лишила его на сегодня утренней зарядки. Сейчас уже поздно начинать, не спасут те пять или десять сделанных невпопад движений руками и ногами, бессмысленно даже пробовать… М-да, вот так и летит всё в тартарары, всё важное – корове под хвост.
Корова! Манька его ненаглядная, уфф, как он вовремя вспомнил. Ведь самая пора её навестить с ведёрком заготовленного накануне корма. И не просто проведать-накормить нужно, а как следует выдоить, утренний надой как раз самый важный, задающий настроение на весь день и ему, и Маньке.
Накинув серый халат, Попугайчик подхватил ведёрко и выскочил из дома. Тут уже вовсю ёжился и расправлялся ранний осенний рассвет. Солнце приятно клубилось в облаках за дальним прилеском, гомонили какие-то неспокойные птахи в желтеющей листве, и всё было в сладость.
Ворвавшись в хлев, Попугайчик с нежной умильностью повис на шее Маньки. Только она могла его сегодня утешить и хоть как-то вывести из мрачных мыслей о потерянной кукушке. И пока корова чавкала из корыта наваленными корнеплодами, он размышлял о том, какие беды ещё сегодня навалятся (а в том, что будет что-то, – сомнений не было).
Манька, кажется, чуяла его беспокойство, поглядывала искоса и всхрапывала как будто недовольно, соглашаясь в несправедливости тяжко навалившегося дня. Но вместе с тем и приободряла, показывала своим видом, что, может быть, всё ещё обойдётся. Надо просто взять себя в руки и…
Манькино понимание понравилось Попугайчику – он довольно чмокнул коровёнку в нос, подвинув ногой под неё чистое ведро. Затем, надев рукавички, подсел под грузный круп и ухватился за мягкую упругость вымени.
Священнодействие дойки Попугайчик давно уже сравнивал с чем-то поистине неземным – такое славное удовольствие он испытывал, разминая пальцами манькины сосцы. Иногда чудилось, что не молоко он из коровы выдаивает, а перебирает по струнам какого-нибудь музыкального инструмента – нежно, ласково, трепетно и с лёгкой страстью. Появлялись даже отзвуки волшебной мелодии – то ли воображаемые, то ли реально рождаемые переплетением гамм манькиного сопения-пыхтения с отзвуками лиричных соприкосновений тонких молочных струй о жесть ведёрка. Впрочем, вплеталось в мелодию и ещё нечто неуловимое, что, собственно, и превращало звуки в музыку – необъяснимое, зарождаемое в глубинах его души. Попугайчик называл это вдохновением, именно оно и восхищало, заставляя трепетать всеми внутренними фибрами. Вдохновенная дойка – прекрасно же.
Однако, вот беда, сегодня музыки Попугайчик не ощущал. Пырс-пырс-пырс – наполнялось постепенно ведёрко теплотой и вкуснотой, и никакой тебе музыки. Дойка была не в радость, а всё потому, что тёмные, гнетущие мысли закручивались тучами вокруг проклятой кукушки.
Попугайчик с раздражением и даже неожиданной злостью дёрнул сосец в последний раз, глянул на правый звёздный индикатор молочности. Тот мерцал на бурёнкином боку угасающим светом, как и всегда в моменты постепенного Манькиного опорожнения. Хоть с этим никаких неожиданностей. И целое молочное ведёрко готово – красота!
Утреннего ведёрка Попугайчику хватало на весь день – молоко он любил как никто другой. Второе ведёрко, получаемое им от Маньки после обеда, превращалось с помощью нехитрого заклинания в молочное облако: быстро вспархивающее вверх, оно тут же уносилось в неизвестные дали, радовать кого-то лёгким молочным дождём. Вечернее же ведёрко Попугайчик аккуратно спускал на верёвке в гномью шахту – там, внизу, напиток принимали и возвращали обратно посудину пустой. Всё это хозяйство вроде простейшее, но требующее к себе ежедневного внимания, что, впрочем, его вполне устраивало.
