Мама берёт тонкую сигарету серебряными щипчиками. Опять вступает в разговор с госпожой, находящейся рядом. Птичий пух такой белый, что… Я прикасаюсь… Чувствую косточки его крыльев. Лапки красные. Птенец совсем не трепыхается, чтобы улететь. Он растерян. Глаза очень круглые. На конце его красного клюва, словно он съел что-то жёлтое и испачкался, был жёлтый налёт. Он старается осмотреться вокруг, вытянув шею. Тогда я поднимаю свои глаза к моей маме. Она, смеётся и разговаривает с госпожой, находящейся рядом. Она не обращает внимания на меня. Потом я тихонько держу в руках вытянутую тонкую шею белой птицы. Я начинаю сжимать птенца со всей силы. Он хочет расправить крылья. Я также придерживаю их другой рукой. Коралловые лапки впиваются в мои коленки. Я сжимаю, сжимаю, сжимаю его. Он не может издать и звука. Я сжимаю свои зубы, как будто сержусь. Птенец только выпучивает свои круглые глаза. Потом они уменьшаются, потом гаснут… Я сразу открываю свои сжатые руки. Мёртвое тело птицы падает на землю: «Плюх!»
…Моя мама поворачивается, наклоняется. Берёт с земли это ещё тёплое невинное тело, кричит «а.. ааа.. он мёртв!.. и потом смотрит на меня строго:
– Что ты сделал?
– …
– Ты его удавил?
– …
– Давай говори!
– …
Я не могу ответить и начинаю реветь во весь голос. Блондинка берёт мёртвое тело из рук мамы:
– Ох, какой грех!
– …
– Бедняжка.
– …
Другие женщины вмешиваются в разговор. Сидящая напротив нас, полная пожилая женщина объявляет меня преступником:
– Он задушил. Я видела, что за вредный ребёнок…
– …
Моя мама, очень побледнев, опять посмотрела на меня очень горько и сказала дрожащим голосом: «Ох, какой безжалостный!» Я плачу ещё больше. Я так плачу, что… Они даже не могут заставить меня замолчать. Сейчас я не могу вспомнить, как, где и когда я замолчал. Как будто я плакал бесконечно. Прошло вот уже более тридцати лет, а я из-за этого преступления точно не знаю сам, что делаю. В настоящее время, когда я нахожусь на палубе парохода Агентства, когда вижу чайку, у меня пропадает хорошее настроение. Я хочу плакать и рыдать, как ребёнок. В моём сердце нарастает и нарастает большая боль. Она жжёт мою грудь. Я как будто слышу бесконечный выговор упрекающей меня мамочки: «Ох, какой безжалостный!»
Я родился в Гёнене. Я не видел этот городок двадцать лет. В моём воображении он уже был похож на мираж. Он, как далёкий старый сон, в котором было забыто много мест. Сейчас я стараюсь вспомнить, как со своим отцом, тогда молодым капитаном, каждый раз проходил перед мечетью на рынке, напротив которой находился маленький разрушенный фонтан, речушку внутри городка с тысячью плавающих брёвен строевого леса, жаркую баню с глубоким бассейном, куда мы иногда ходили помыться. Но белый туман забвения скапливается передо мной. Цвета стираются, виды теряются… У меня было пронзительное чувство, точно также похожее на нетерпеливость и любопытство, как у возвращающегося на родину после очень долгих скитаний на чужбине человека, который также находил в густой пелене небосклона место своего рождения и был опечален из-за того, что не мог увидеть издалека любимые предметы. Он проходит каждый вечер со стадами буйволов и коров по пыльным, не каменистым дорогам, покрытых лишайником, мимо чёрных покрытых черепицей крыш, больших стен, как будто собирающихся обрушиться, через маленькие деревянные мостики, бескрайние необъятные поля, мимо низких изгородей, которые все растворяются внутри этого тумана…
