Стук в дверь сломал драгоценную минуту. В полутьме Ситников открыл дверь, пропустил неизвестного визитера вперед, зашел сам, уселся за свой стол и указал гостю на стул рядом. Молчание. Затем:
– Это вы Ситников? – с непонятной угрозой в голосе.
– Я…
И тут страшный удар кулаком по столу (в пень то есть). И подставка, и миска с супом полетели в разные стороны.
– Вы будете меня учить?!
– Буду, буду, что ж вы так переживаете, родной мой, присядьте вот, успокойтесь – всё в наших руках.
Гость немного успокоился, уселся.
– Ушаков, – представился гость. – Иван Палыч…
Дышал он по-бычьи, тяжело, извергаясь спиртовыми парами. Хозяин терпеть не мог пьяных в своем доме, но момент был упущен, приходилось смириться.
– Я кровельщик шестого разряда, – продолжал гость. – Крыши крыл, ведро могу сделать, а в лагере искусством занялся, чеканку выбивал. Но не повезло: только разошелся – срок кончился; да что там два года. Дали бы лет пять, вот я бы развернулся. Вернулся в Москву, мне говорят: «Учитель есть». Так вы будете… – нарастающим голосом и опять поднимаясь…
– Буду, буду, буду. Только не волнуйтесь, хоть сейчас начнем.
– Завтра!
– Завтра так завтра.
Так появился у Ситникова лучший его ученик.
В своем кругу как? – Петя, Миша, Коля, а его только Иван Палыч. Родом из древнего Мурома. Насквозь весь своеобычный, как кристалл-самородок.
Компания хохочет, ну надрывается, слушая уморительный рассказ. Иван Палыч, как скала, недвижим и серьезен. И даже хмур. Но вдруг, когда нет и тени смешного, взорвется неожиданно смехом. Иван Палыч – совершенный красавец, – сказала так одна дама. Синеглазый с ослепительно-черными густыми волосами. Сам он об этом не знает и никогда, конечно, этим не пользовался. И вообще он постоянно в своем мире.
У меня сидит художник Калугин. Приходит Иван Палыч.
– Знакомься, – говорю. – Калугин Саша – художник.
Сели пить чай. Тут Иван Палыч:
– А из Калуги давно?
– Да нет, Иван Палыч, Саша живет в Москве, Калугин – его фамилия.
– А… ясно.
Через десять минут:
– А я в Калуге бывал. Вы что, родом оттуда? Я-то муромский.
– Да нет, Иван Палыч… – пришлось объяснять все снова.
И так в течение вечера он интересовался: ходят ли в Калуге трамваи, много ль в калужских лесах грибов, как часто ходят до Москвы электрички. И где-то на пятый-шестой раз он наконец-таки усвоил, в чем дело.
Из дома вышли все вместе, и, прощаясь у метро, Иван Палыч крепко пожал Саше руку и…
– А в Калуге-то в каком районе живешь? Я его, город-то, хорошо помню.
Когда Иван Палыч впервые взял в руки карандаш… (нет, поправлюсь, карандаш – Боже упаси; чернила, тушь, фломастер – любой материал, который нельзя исправить), ему было сорок пять. Первые его рисунки были беспомощно, можно сказать, безнадежно уродливы. Но при этом он удивительно точно ухватил суть стоящей перед ним задачи. Он точно знал, куда идет. И хотя Ситников иногда смеха ради называл его Ишаковым, Иван Палыч сориентировался как стопроцентный прагматик. Но главное, он сразу стал сознавать себя художником так же серьезно, как и кровельщиком.
Иван Палыч особенно увлекся рисунком, а в рисунке, в свою очередь, его интересовала форма. Рост шел великаньими шагами. За короткий срок неумеха превратился в большого мастера. Он виртуозно изображал парящие (как в безвоздушном пространстве) фигуры в самых невероятных ракурсах. Но по-настоящему его захватило рисование живых людей – с натуры. Рисовал он повсюду: в парках, кафе, в трамвае, в магазине, сберкассе: рисовал бы, наверное, и в кино, если бы кино показывали при свете. Сам рассказывал, как начал рисовать человека в автобусе (стоя) и не заметил, как выходящая толпа выволокла его за собой на улицу, и он бежал за автобусом, продолжая рисовать. Охапками покупал альбомы, блокноты и в день изрисовывал по несколько штук.
