Мухи-цыцыги кружили в палисадниках над цветами. Росло там много всего – разноцветные ромашки-циннии с длинными шелковыми лепестками, душистый табак, золотые шары, хрупкие мальвы. Цыцыги хлопотливо лезут внутрь, озабоченно колготятся в пыльце, одурело крутят головами. У них толстые коричневые животы и прозрачные крылья. Поймав цыцыгу, можно долго слушать, как она жужжит в кулаке. Но лучше всего взять нитку и осторожно схватить узлом на хитиновой лапке. Цыцыга летает на привязи, степенно кружит и изредка опускается тебе на голову, чтобы отдохнуть. Если нитка достаточно длинна, можно отпустить ее. Не в силах унести непомерную тяжесть, цыцыга начинает медленно и ровно следовать каким-то ей одной известным курсом, а ты бежишь за ней с протянутой рукой, чтобы схватить, когда она вздумает ускользнуть в жаркое белесое небо… Как-то раз упущенная мной цыцыга тут же запуталась в листве урючины. К пленнице подскочила мухоловка – миниатюрное пернатое существо, размерами сравнимое разве что с колибри. Не разобравшись с разлету в деле, хлопотливо дергала нитку, трясла листы, а проглотив наконец законную добычу, упорхнула удовлетворенная…
А пока возишься с ними, пока ждешь, когда прилетит, пока ловишь, пока слушаешь звон в кулаке, а потом выпускаешь или, напротив, начинаешь настойчивые поиски нитки (тоже, между прочим, проблема: найти нитку, коли домой за ней идти не хочется), пока безжалостно вяжешь безвинную цыцыгу за ногу, обрекая ее если не на мучительную смерть, то по крайней мере на инвалидность – если исхитрится улететь, оставив в петле сухую хитиновую лапку, – пока занимаешься всем этим, идея, только что клокотавшая в мозгу, линяет, гаснет, улетучивается, – и вот уже акваланг забыт навеки, а вместо него появляется что-то другое.
Как-то раз, ковыряясь в земле на месте угольной кучи, я нашел два стеклянных осколка. Сам уголь привозили к началу отопительного сезона – обычно мелкий, рассыпной. Кочегары, чрезвычайно чумазые и печальные бабаи[2], бросали его лопатами на кроватную сетку, вздыхали, растирая по морщинистым лицам черную пыль. Просеяв, носилками таскали вниз, в темную кочегарку, а оттуда теми же носилками доставляли наружу раскаленный, бордово искрящийся шлак. Когда уголь кончался, в кочегарке угасало последнее тление жизни. Но раньше или позже приезжал грузовик, и бабаи сгребали с него новую порцию. Попадавшиеся изредка глыбы антрацита мы кололи на части – в них можно было встретить тяжелые, размером с алтын, клубничные стяжения золотого пирита.
Так вот, на этом самом месте я нашел два стеклянных осколка.
Они лежали, припорошенные пылью, невзрачные, как самые обыкновенные стекляшки. Однако когда я вытер их о штаны, а потом облизал, в них проявились свойства бриллиантов. Тонкие грани сверкали, ломая свет на ребрах, внутренность стекла радужно переливалась и сияла. Сквозь один из них было кое-что видно: мир представал исковерканный, разбитый на трудно разъяснимую совокупность цветных пятен. Сквозь второй нельзя было даже понять, куда смотришь – на зеленое дерево или на желтый дом, – но искрился он ярче. В общем, это было ценное приобретение.
Целый день я наслаждался ими, разглядывал и хвастал, а вечером, беззастенчиво польстившись на чужое, сменял на спицу от взрослого велосипеда. И начались мучения.
Теперь в чужих руках играли мои сокровища, а я ходил с ненужной мне велосипедной спицей и мечтал об обратной мене. «Нещитово ведь…» – говорил я, пытаясь пронять Валерку своей бедой. «А-а-а! – бездушно ехидничал Валерка. – Сам менялся, а сам теперь говорит! Щитово!»
