Начался урок математики, и Анна Михайловна вызвала к доске Таньку. Хорошенькая Танька моментально запуталась и за спиной Анны Михайловны с ужасными гримасами стала умолять о подсказке. Но мы шипели так вразнобой, что она ничего не могла понять. Слезы стали уже наворачиваться у нее на глаза, когда Генка поднял руку и попросил разрешения выйти. Ему разрешили, он вышел, через пару минут вернулся и сел на свое место. А еще через пару минут у всех запершило в горле, из глаз потекли слезы, мы начали чихать и кашлять.
Перепуганная Анна Михайловна спешно стала выгонять всех из класса. В коридоре уже толпились малыши, все бежали к дверям, там образовалась настоящая толкучка. Коридоры и классы заполнял едкий и острый дым. Из соседнего здания прибежали директор, завуч и технички. Они открыли двери и окна, и вскоре помещение было проветрено. До конца урока мы пропрыгали на легком морозце во дворе, а потом пошли на историю.
Карп пришел с опозданием, сердитый и красный. Он чихал, и нам это показалось ужасно смешным.
– Ну, и кто из вас устроил эту пакость? – спросил он.
Мы стали хором кричать, что не имеем к происшествию никакого отношения. Карп отошел к окну и долго стоял у форточки, тяжело дыша. А в нас словно вселилась сотня бесенят. Отвечать урок не было никакой охоты, поэтому мы решили «разговорить» Карпа. Все знали за ним такую слабость: если его о чем-нибудь спросить, он увлекался и начинал рассказывать подробно и интересно. Что-что, а рассказывать он умел!
Кто-то из мальчишек поднял руку и спросил с самым невинным видом: «Николай Карпович! А что такое фашизм?»
Вопрос был придуман наспех и совсем не по теме урока. О войне мы все, конечно, знали по фильмам и рассказам взрослых.
Карп повернулся и посмотрел на нас красными глазами. Лицо его вдруг исказилось и стало страшным. Некоторое время он молчал. Потом медленно отошел от окна и заговорил:
– Фашизм – это горе и смерть! Это миллионы убитых! Это концлагеря: Майданек и Освенцим, и Саласпилс, и много других! Это трупы, трупы и трупы замученных!
Мы замерли, а Карп ходил по классу и все говорил, говорил:
– Это сожженные села и разрушенные города! – почти кричал он быстро и отрывисто. – Какие погибли люди! Они могли жить долго и растить детей… Вы не знаете, что значит терять своих друзей, терять близких?! Какое это горе? И слава Богу, что вы этого не знаете! Дай бог, чтобы вы этого никогда не узнали!
Он говорил, и слезы текли по его лицу. Мне сейчас уже не вспомнить всего, что было им сказано. Но впечатление, которое произвело это на нас, запомнилось на всю жизнь. Мы сидели потрясенные и притихшие. Нам было стыдно, как будто мы совершили что-то недозволенное.
Наконец, Николай Карпович замолчал, достал платок и вытер лицо. Казалось, ему тоже было не по себе от того, что он так вот открылся перед нами, сопляками. Он прошелся перед доской и повернулся к классу. Помолчал и вдруг сказал, глядя на нас в упор: «Вот из таких мерзавцев, как тот, что кинул сегодня в печь какую-то гадость, и вырастают фашисты!»
И тут Генка вскочил со своего места и заорал: «Я не фашист!!!»
Вслед за этим он схватил с парты чернильницу, запустил ее в классную доску и выскочил из класса. Прозвенел звонок. Николай Карпович взял журнал и, молча, вышел.
С тех пор прошло много лет. Мы выросли и успели постареть, а Николай Карпович умер. Генка тогда так и не вернулся в школу, хотя его не исключали. Говорят, они с Таней поженились, став взрослыми.
