Рассказы о русском флоте - страница 6

Пин-Гвин рассказал такую сказку и сам поверил, что птенчик услышал её. Очень радостно стало от этого Пин-Гвину. И он первый раз за всё время уснул, уснул стоя, прижимая камень к себе крепко-крепко. Проснувшись, Пин-Гвин поковылял к берегу океана.

– Слышишь этот неперестающий шум? – спрашивал он. – Это шумит океан. Океан не твёрдый, – объяснял он. – Если встать на него, провалишься и попадёшь с белого света в зелёный, к рыбам. Рыбы будто узенькие льдинки, такие же блестящие. А есть киты. Они похожи на чёрные скалы. У них из головы бьёт фонтан. Тебе понятно, что такое фонтан? – спрашивал Пин-Гвин, наклоняясь к камню. – Это огромное перо из воды.

Однажды Пин-Гвин положил свой камень, а он покатился. Пин-Гвин остановил его и отшлёпал, как шлёпали другие пингвины своих непослушных детей.

– Я знаю, тебе не больно, озорнику. Ты в скорлупе, – ворчал Пин-Гвин при этом. – Но запомни: выведешься – всыплю по первое число.

Неуклюжий Пын-Гвын всё это видел и слышал. Ему было страшно сказать правду Пин-Гвину, и он ушёл в другую стаю, которая жила за ледяной горой.

Между тем лето кончилось. Молодых пингвинов уже нельзя было отличить от старых. Все начали собираться в путешествие к своим островам. Здесь стало морозно, подули ветры со снегом. Да, надо было торопиться!

В один из дней, когда океан едва колыхался, толпы пингвинов сошли со льда в воду и по плыли. Ледяной берег стал снова белым-белым. Только одна чёрная точка была на нём – это чернел пиджачок Пин-Гвина. Пин-Гвин не знал, что ему делать. Он, как всякая птица, чувствовал приближение страшной антарктической зимы: она не щадит ничего живого. Но и плыть было опасно: яйцо так тяжело! «Остаться на ледяном берегу, – размышлял Пин-Гвин, – значит наверняка заморозить пингвинёнка. Поплыву я. В этом единственное спасение для него. Да, очень жаль, что он до сих пор ещё не вывелся…»

Пин-Гвин нашёл место, где лёд полого спускался к воде. Он прошёл медленно по этому спуску, прижал крылышками покрепче камень и поплыл. Всё тело Пин-Гвина ушло в воду, на поверхности была только голова, только раскрытый клюв, глотающий воздух, только два чёрных встревоженных глаза. «Ничего, – подбадривал себя Пин-Гвин, – доплывём потихоньку».

Он уже был далеко в океане, когда понял, что сил у него не осталось совсем. Он повернул назад и, медленно погружаясь в зелёную воду, устремился к берегу.

Если бы пингвин выпустил камень… Но ведь Пин-Гвин был уверен, что у него не камень, а яйцо с крохотным пингвинёнком, ещё не родившимся, но любимым бесконечно. Вода, окружавшая Пин-Гвина, всё темнела и темнела, будто в воду добавляли черноты. Но черноты никто не добавлял – просто Пин-Гвин опускался всё глубже.

Стаи пингвинов, молодых и старых, были в это время на полпути от своих островов. Плыть им было легко и весело. С ними плыл и Пын-Гвын, неуклюжий, с большими лапами, тот самый, который побоялся сказать о пропавшем яйце и заменил его камнем.

В морском музее, на низеньком дощатом помосте, лежал якорь. Почерневший, весь в ямках и буграх, с инвентарным номерком на тяжёлой лапе, он не интересовал посетителей. Экскурсоводы тоже не задерживались около него.

«Вот якорь, – говорили они. – Ему двести лет». И шли дальше – к моделям фрегатов, к корабельным пушкам, к вымпелам и флагам.

Нет, якорь не равнял себя с флагом или пушкой! Он сам был из меди и знал лучше других, каково приходится медной пушке, когда у неё внутри взрывается порох. Его даже не огорчал инвентарный номерок. Номерок прикрутили проволочкой для порядка. А тот, кто долго плавал и знает корабельную службу, не может не любить порядок.