– Страдает он, как же, а что ему мешало уйти? Вон сын уже совсем взрослый. Негодяй! – я сама не поняла, почему это слово вдруг сорвалось у меня с языка.
– Ну ты даешь! – Бронко был явно ошарашен моим определением.
– Конечно, трус и негодяй! – отступать было некуда.
– Много ты понимаешь, – вздохнул Бронко. – Вот поживешь, как я, со своей женой тридцать лет, может и поймешь. Столько прожито вместе. А если хорошо прожито, то рвать – это все равно что себе добровольно руку там или ногу отрезать. По молодости-то оно гораздо легче…
– Ну не знаю, не знаю… Нечего было тогда все это затевать… А то ездил тут, обнимался, целовался, голову морочил…
Тут Бронко позвали на кухню, и наше бесплодное пререкание закончилось. Слова Бронко заставили меня задуматься. Конечно, в нем говорила мужская солидарность, поэтому он и защищал Гурова. Но после разговора с поваром то смешанное чувство презрения и осуждения, которое я испытала, увидев спутника дамы с собачкой, улетучилось, и я впервые за этот вечер посмотрела на него с какой-то долей сочувствия. «А ведь, действительно, страдает, – подумалось мне. – Иначе не постарел бы так, вон и Бронко подметил».
Вечером, забравшись на свой катер, я все никак не могла отделаться от мыслей о сегодняшней встрече в ресторане. Спать не хотелось. Решила почитать, но лампочка перегорела, а в запасе имелся лишь остаток свечи. Я вышла на пляж. Было полнолуние, и мягкий серебристый свет луны делал все вокруг удивительно красивым и таинственным.
И мне вдруг показалось, что я поняла, почему так изменился наш женевский Гуров. Я вернулась на катер, зажгла свечу и написала: «Она поняла, почему его лицо перестало быть красивым. Раньше его освещала нежность. Но нежность – эта верная служанка любви – осталась со своей госпожой там, на пляже Женевского озера, на той самой каменной скамейке, стоящей у самой воды». Лавры Колетт явно не давали мне покоя.
Наутро, перечитав написанное, я все порвала. Мне стало ясно, что сюжет получается чересчур мелодраматичным. Но я обязательно напишу этот рассказ. Возможно, в нем все-таки останется налет романтизма. Какой же рассказ о любви без этого? Тем более, о любви, которая так красиво началась и так печально завершилась. Как будто Дражен накаркал, назвав незнакомку дамой с собачкой, а незнакомца – Гуровым.
Хотя, может быть, это будет рассказ не только о любви, закончившейся по-чеховски. Нет, пожалуй, я просто напишу об этом необычном лете. О жаре, пахнувшей раскаленными песками, о рассветах, соперничавших с полотнами Моне, о грозах, похожих на конец света, о песнях, выворачивавших душу, и о чужой нежности, которой я завидовала чуть-чуть черной завистью. Возможно, кто-то, прочитав этот рассказ, скажет мне: «Послушай, ну ты и выдумщица. Такое да в чинной Швейцарии…» Я не стану спорить. Я просто спрошу: «А вы бывали в Женеве на пляже со странным названием Rеposoir летом 2003 года?»
