Сделать жизнь лучше. Помочь людям. Улучшить настроение в этом районе. Снизить уровень преступности. Помочь отстроить дома. Дать силы тем, у кого не было сил.
Работы было так много, а вот времени – так мало, потому что зима рано или поздно перешла бы в весну, а на закрытых катках – он попробовал – его силы не работали.
Он стал смотреть фигурное катание и однажды увидел канву. У хрупкого японского мальчика-фигуриста, похожего на лепестки лотоса или колосок, изрезанного шрамами от операций и переломанного, но не сходящего с катка даже в очень плохом состоянии. Это было катание на избавление всего мира от какой-то болезни, и Паша даже вырезал себе фигурку Ханю из журнала младшей сестры и повесил над столом, как напоминание: можно и так, можно и на таком уровне.
Паша понимал, почему этот хрупкий фигурист не сходит с катка. Паша тоже не мог, да и как, если он мог сделать чью-то жизнь лучше, влить свои силы в радость своей страны, помочь ей справиться с тяжёлыми временами, как он мог не делать этого?
Когда канва заклинания ложилась под ноги, всё становилось осмысленным.
Он уложил коньки в пакет, а пакет – в рюкзак, протолкнулся через людей и вышел в ночь Автозавода.
– Извините, пожалуйста.
Паша обернулся. Перед ним стояли очень хорошо одетые мать и дочь; обе в аккуратных и очень дорогих пальто, девочка – в каком-то светло-фиолетовом, мать – в ярко-алом, обе – с завитыми локонами блестящих каштановых волос, бледные, только с зимним румянцем, похожие на фарфоровые куклы с карими глазами. Ещё и варежки на руках были у обеих авторскими, видимо, со снегирями, и сапожки – очень дорогими и качественными, из мягко поблескивающей кожи.
– Да?
– Мы собираем людей, творящих заклинания на льду, – сказала женщина.
Паша замер.
– М, – ответил он. Подумал и понял, что нет смысла скрываться и врать – он любил экономить время. – Зачем?
– Потому что очень скоро случится очень плохое событие, – сказала женщина. – Очень, очень плохое. И мы стараемся не предотвратить его, потому что это невозможно, но помочь миру рано или поздно остановить его – с вашей помощью. Это будет отложенное заклинание. Оно сработает не сразу. Но, мы надеемся, сработает – всё равно ничего больше нельзя сделать.
– Что, есть что-то хуже, чем двадцатый и двадцать первый годы? – усмехнулся Паша.
– Есть, – ответила девочка таким тоном, что Паша сразу, сразу ей поверил.
Они переобувались на краю огромного замёрзшего озера глубокой ночью, всего около сотни с чем-то человек. Было очень темно, но им и не требовалось освещение – чёрная чистейшая поверхность горела множеством линий, и из них Паша хорошо видел свою – светло-голубую, нежную. Она манила и влекла к себе. И, судя по яркости, она заберёт у него невероятное количество энергии, но он готов был отдавать.
Затянул шнурки и встал, вспомнил небрежную улыбку японского фигуриста. Вспомнил его бледность и страх, что не сможет снова выйти на лёд.
Бояться – страшно. Болеть – страшно. Умирать – страшно. Потому что при этом ты не сможешь вложить больше, ты не сможешь помочь больше, ты не сможешь сделать мир лучше.
Им не приходилось сговариваться – лёд манил всех одинаково. Один за одним они вставали на свои линии и начинали двигаться. Не стремительно, как на льду маленьких и больших катков, а как будто в глубоком прозрачном болотном омуте, так много сил отбирало скольжение по линиям. Паша увидел это на секунду: маленькая девочка кричит в подвале за секунду до смерти, запах крови, запах помоев, темнота, ледяные руки матери, шёпот, взрывы, взрывы, взрывы. И скользил дальше быстрее, яростнее: если это они собираются остановить рано или поздно, он готов отдать свою жизнь, выписать её всю до остатка узором на льду Байкала, отдать её миру, остановить всё это и вывести ребёнка и её мать наружу, на свет. Он – готов.
