– Температура горения такого факела составляет около 2000 градусов по Цельсию, – именно этой информацией любезно поделился со мной доктор, аккуратно отрезая въевшиеся в мою кожу куски сгоревшей куртки.
– А какова температура горения ракетного топлива? – могла бы я спросить при других обстоятельствах, чтобы понять насколько близко или далеко находилась от старта, но, конечно, я ничего такого не спрашивала. У меня вообще в голове пульсировало только одно слово: «Больно!»
Лишь через несколько дней ко мне вернулась некоторая способность мыслить и, когда я смотрела на свою забинтованную руку, меня мучили два вопроса:
Первый – сохранится ли на моей ладони линия жизни или же я навсегда останусь для хиромантов человеком без прошлого и без будущего?
И второй – что хорошего я нашла в этом парне?
Может, имя?
***
Прошло ещё лет семь. Жизнь несколько раз кардинально поменялась, а самолеты, хоть и очень редко, но все же падали.
Один незначительный случай пролил свет на все мои авиакатастрофы, и я наконец-то смогла сделать хоть какие-то выводы.
Я планировала встретиться с новым знакомым – кажется, мы собирались пойти в кино. Он должен был зайти за мной и зашёл, но в его планах, судя по всему, кино не значилось.
Он спросил разрешения перед дорогой зайти в туалет – я разрешила. Потом изъявил желание посмотреть планировку квартиры – я согласилась, хотя мне уже было как-то не по себе.
Сам факт, что он находился в моем доме, был очень неприятен, но почему-то я – временами такая решительная – совершенно не могла ничего поделать и даже не могла толком понять, что происходит:
то ли всё в порядке, и мы мило болтаем и пьем чай, то ли здесь происходит начало чего-то страшного, и нужно немедленно это прекратить. Но как это прекратить? И что собственно происходило? – я никак не могла понять и находилась в каком-то странном оцепенении. Казалось, что это никогда не закончится, мой собеседник без перерыва рассказывал довольно мерзкие истории одна другой гаже, а меня всё затягивало и затягивало ощущение какой-то обреченности и невозможности вымолвить ни слова.
Вдруг в монотонном ритме рассказа я различила слова:
– Мы могли бы с тобой поехать ко мне на дачу, у меня на даче, – говорил он, – очень красиво, там в коридоре прямо на полу, в паркет вмонтированы точечные светильники и ночью кажется, что это взлетно-посадочная полоса.
И тут я вспомнила!
– Сон! Мне сегодня приснился сон, – перебила его я.
– Да? И какой же?
– Мне приснилось, что в мой дом врезался самолёт, прямо в мой балкон влетел, прямо вот сюда, в это окно! – сказала я и похолодела.
Стало так страшно. Так страшно, как будто в эту секунду я всё поняла, как будто я догадалась во сне, что я сплю и дальше может случиться всё что угодно. Он может убить меня, я могу убить его, мир может разлететься на части и исчезнуть.
Я переживала одновременно и ужас, и ярость, потому что наконец-то поняла! Вот, что значат эти сны!
Я и есть самолёт! Горящий самолёт за секунду до взрыва!
Парень смотрел на меня испуганно и инстинктивно отодвигался назад.
Вот оно, лицо очевидца катастрофы! Мой привет театральному наставнику!
Ситуацию разрешил телефонный звонок. Ему позвонила мама и позвала его домой кушать. Как мило!
И он, резко перестав быть предполагаемым захватчиком моего дома, а также участником возможной катастрофы, стал послушным мальчиком, спешно собрался и сказал мне, что сейчас он быстренько покушает и сразу вернётся, а я в свою очередь тоже очень вежливо ответила: «Хорошо», – и навсегда закрыла за ним дверь.
