Рассказы русской француженки. Проза и публицистика - страница 19

В Европе женщины давно перестали определяться своей внешностью ― он это знал, но всё же Даниела была первым примером, который доказывал ему это так явно. Его интерес к ней вначале был всего лишь обычным человеческим любопытством. Ему были любопытны её повадки и манеры. Он смотрел, например, как она смеялась: вначале как будто сдержанно и негромко, и вдруг её рот начинал растягиваться чуть ли не до ушей, и Даниела, отпустив себя, начинала хохотать так, что дрожали окна и витрины в близлежащих домах.

Она была лживой насквозь, особенно когда речь заходила о её прошлой жизни, и тут же могла обезоружить своим незнанием простых правил общечеловеческих манипуляций. Он был уверен в её простенькой примитивности, как вдруг она бросала какое-то тонкое замечание, остроумную шутку, которая так вкусно соскакивала с её языка, что заставляла его иногда смеяться и через несколько дней. Сама же Даниела не придавала своим шуткам большого значения, считая своей сильной стороной именно свою способность к выстраиванию отношений с мужчиной.

* * *

В ресторане Даниела замолчала ― она смотрела скучающе по сторонам и, казалось, начала подумывать о возвращении в Париж ― шейх весь вечер разговаривал о делах со своим секретарём и с ещё одним месье солидного возраста, ради встречи с которым они приехали в Венецию.

– Cейчас ты присутствовала на очень важной встрече, которую скоро ваши журналисты назовут сделкой века ― ты ведь знаешь, что все самые крупные сделки в мире подписываются не в кабинетах дипломатов и президентов, о них договариваются по-другому ― вот, например, как сегодня вечером в ресторане.

– Ты даже не представил меня им, ― обиженно заметила Даниела.

– У нас не принято знакомить со своей любовницей, если только не собираешься её подарить кому-то.

– Я не живу пока что по-вашему, я живу по-своему, дорогой шейх, ― зашипела Даниела, встрепенувшись при этом намёке на восточное неуважение к женщине.

– Ты ещё сегодня вечером наслаждалась своей ролью невольницы при восточном владыке, ― иронично стал убеждать её шейх.

– Это не было так уж поглощающе ― просто имаж, картинка, оформляющая реальность… Не в этом дело, а в том, что ты считаешь уже меня своим товаром больше, чем играю в это я.

– То, что ты называешь восточным рабством женщин, для них самих довольно привлекательно, и они предпочтут быть рабой мужчины, чем свободной и никому не нужной «мадам феминисткой».

– Феминисток я не перевариваю, но быть наложницей в гареме ― тоже не мечта моей жизни.

– Какая же у тебя мечта, моя принцесса? ― шейха забавлял их разговор, а для Даниелы он был почти испытанием.

Видя, что ей не хочется продолжать этот разговор, он, белозубо улыбаясь, снисходительно добавил:

– Разве ваши мужчины так уж сильно отличаются от нас? Наши гаремы ― это честное и открытое признание мужской полигамии. Но мы заботимся о своих женщинах ― мои жёны должны, например, жить как в раю. Ваши мужчины переходят от одной женщине к другой, ни за что не отвечая, ни за что не платя.

– А у тебя большой гарем-то?

– Я уж давно потерял счёт своим жёнам и наложницам ― самолюбиво похвастался шейх. ― Кого-то из них мне подарили, кого-то я купил, посватал, поменял.

– Ужас ― как лошадиный завод какой-то, мне не хотелось бы там остаться навсегда.

– У меня этого и в планах нет.

Последней фразой шейх, хотел он этого или нет, задел самолюбие Даниелы, и, укладываясь спать, она поклялась, что влюбит в себя этого самца, чего бы это ей не стоило ― на нём она проверит свои силы, отточенные на других ― проверит на нём свои когти и зубы среди его толстых жён и коварных наложниц.