В невысоком кудрявом кустарнике громко рыдал бывший командир взвода разведки, давно, ещё с войны, списанный из активной жизни по инвалидности, а теперь уже и по возрасту, в стельку пьяный Лазарь Семёнов. Катался по земле, рвал траву руками и зубами, ревел зверем, как только может реветь человек, когда у него заходится сердце и невыносимо жжёт в груди. Вокруг него бегал, спотыкаясь о корни, перепуганный и оттого на время отрезвевший, Петька Быков. Он уворачивался от самодельного до коленного протеза-культи Лазаря, влетая в кусты тесной для разгула полянки, изодрал в кровь лицо, руки и всё старался поймать и придавить к земле страшный для него протез, остановить горячку Лазаря, успокоить его.
– С ума сойдёт… Ей-богу, сойдёт! – бормотал он. – Зайдётся, ёлки, и сойдёт…
– Уйди, Петька! У-ох! Уйди, гнида… У-ох! – Лазарь глушил стоны, которые рвались из него, как рвётся кашель из груди при жестокой простудной болезни, глушил, уткнувши лицо в траву, вдавливал всего себя, раскоряченного, в землю.
– Лазарь Трофимыч, Лазарь Трофимыч, брось! – успокаивал его Петька, подступаясь со стороны правой, здоровой ноги. – Не заводись, слышь? Брось!
Лазарь будто послушался его, ещё раза два «охнул» и, стукнув кулаками по земле, обмяк, часто выстанывая утихающий приступ, как бы отдыхиваясь. Петька чуть присел, согнулся, вытянул вперёд руки, словно собирался ловить бабочку или кузнечика, как их ловят дети, и, на всякий случай, мягко навалился на ноги Лазарю.
– Не тронь, гнида, не тронь! – захрипел Лазарь, выплёвывая траву и, вдруг, резко крутанулся на спину. Петька не ожидал такого рывка, не приготовился. Он взлетел на протезе, согнутый пополам, и, перевернувшись в воздухе через голову, упал в кусты. Протез чиркнул его по животу, порвал рубаху, неглубоко, но больно прокарябал тело и, примяв редкие жидкие прутики, клином вошёл между двух не толстых стволов. Затрещало дерево – не то протез, не то кустарник. Лазарь услышал треск, перестал дёргаться, крутится, раскинул в стороны руки, удерживая себя на спине, несколько раз всхлипнул на вдохе, словно икал, и затих.
В кустах быстрым, прерывистым шепотком, чтобы не спугнуть затишье, матерился Петька. Отматерившись, он выполз из кустов, постоял на четвереньках, готовый в опасный момент нырнуть обратно, подождал, пока Лазарь совсем ослабнет в своём припадке и, когда тот задышал, засопел носом глубоко и спокойно, как во сне, подсел к нему.
– У-у, ёлки, медведь… – проворчал он, радуясь концу этого непонятного буйства, – только рогатиной и остановишь.
Лазарь молчал. Петька легонько постучал кулаком снизу по застрявшему протезу, выбивая.
– Не тронь, – остановил его Лазарь, – пусть выйдет…
– Чего? Кто? – не понял Петька.
– Тоска, говорю… Пусть вся выйдет, потом…
– Дык, тоска! – Петька сморщил своё испитое лицо, потное, в кровяных царапинах, и угодливо хихикнул. – Её, хых, залить можно.
Он перевалился через Лазаря, пошарил руками где-то у него за головой в кустах. Страх, недавно дёргавший его и, казалось, трезвивший, отпустил. Опять накатывала какая-то внутренняя хмарь, терялась ясность. Он взвизгнул, вильнул задницей, словно пёс хвостом, и вывернулся из-за куста с бутылкой вина.
