– Не совсем. Но близко… Сговоримся, Указчик, а прежде поторгуемся для порядку. Тогда все тебе в подробностях доведу. А пока – на Сестробабово, – картинно махнул он указующей дланью.
Добрались до цели, как и рассчитывали, к полудню. Мы с Коноводом поднялись на холм, откуда открывался вид на обширное, чистенькое и богатое смешанное польско-украинское село Сестробабово. Местность вокруг пересеченная. Ухоженные поля, массив леса. Холмы и овраги. Не слишком удобно для наступления. Но наступать не на кого. Предстоит просто зайти в населенный пункт и взять свое. Если и есть там милиционеры и активисты, то их сами селяне, ненавидящие советскую власть всей душой, нам на блюдечке принесут. Эти соображения я и выложил Коноводу.
– Точно. – Тот разглядывал в бинокль окрестности, и что-то его настораживало. Но он все же решился и отдал зычным голосом приказ: – Вперед, захисники!
И пришпорил коня так, что я за ним едва поспевал.
– Э, осади! – крикнул я, и Коновод сбавил ход. – Ты куда разогнался?
– А что тебе не по нраву? – Коновод вопросительно уставился на меня, благодушие его растворялось, уступая место привычной озлобленности.
– Ты впереди войска-то не скачи, – изрек я. – Не дело это командующего. Наполеон вообще в кресле сидел на пригорочке и лениво наблюдал за сражением.
– И где теперь твой Наполеон? – пробурчал Коновод, но голосу разума внял. Несмотря на отчаянность и кураж, за шкуру свою он боялся сильно. Считал ее слишком ценной для истории, чтобы лишний раз подставляться под злые пули.
Наши передовые силы втянулись в сузившийся тракт, с одной стороны которого был овраг, а с другой – плотный лесной массив. Тут и началось веселье.
Азартно заработал чужой пулемет. Потом еще один. Потом ухнул взрыв. В общем, понеслась душа в рай!
Надо отдать должное, замаскировался противник отлично. Благо много сил ему и не надо было. Обустроили на двух точках пулеметные позиции «максимов», спрятали легкую полевую пушку калибра 76 миллиметров, да в лесополосе и овраге конники таились, а проверить то место никто не сподобился. Даже селяне о засаде не пронюхали, или им рты так умело заткнули, иначе бы знак нашим подали. В общем, проморгала наша разведка, которая, впрочем, не отличалась большой сноровкой, скорее наоборот: кичливости много, а толку никакого. Вот и результат. Неразбериха! Ужас! Все смешалось – кони, люди! Ржание, крики, а поверх этого – грохот выстрелов.
Мы с Коноводом еще были на пригорке, откуда отлично видели, как метались расстреливаемые люди. Наши люди.
Рядом ухнул взрыв. Наши кони шарахнулись в стороны. Где-то совсем близко просвистела пуля. Это хорошо, что просвистела. Значит, не моя. Отведенная человеку пуля подбирается бесшумно.
Эх, вот опять оно, неповторимое и такое знакомое, испытанное не раз и не сравнимое ни с чем в мире ощущение битвы. Что-то скрипит на зубах – то ли осколки этих самых зубов, то ли пыль и каменная крошка. В уши от близкого взрыва словно вату забили, звуки доносятся издалека, но, если хочешь выжить, ты должен их различать. Проносится мимо, принимая вид то осколков, то пуль, смерть.
К бою невозможно привыкнуть. С ним можно только свыкнуться. Точнее, свыкнуться с мыслью, что от него никуда не деться и нужно выживать всеми силами. А дальше уже играют твои личные качества и опыт. Или ты становишься частью боя. Или деталью траурного пейзажа – как на картине художника Верещагина «Апофеоз войны», где от воинов остались только черепушки. Я научился становиться именно частью боя. Сколько мной пережито этих самых боев, и я до сих пор жив. Значит, наука не прошла даром. И сознание научилось встраиваться в этот страшный режим.
