Он привык плести паутину, более того, делал это безукоризненно, так, как неспособны лучшие императорские белошвейки с их раздувшимися от имплантов глазами, обладающими чуткостью микроскопов. Может, потому его и прозвали…
– Что ты имеешь в виду?
– Ты так… безжалостно рационален, что иногда мне кажется, будто передо мной не живой человек, а вычислительная машина. – Магнебод издал напряженный смешок. – Вот почему в твоих планах не бывает ошибок. Ты безжалостен к людям так же, как и к фактам. Твой отец…
Гримберт вперил в него взгляд, заставив рыцаря замолчать.
– Мой отец проявил слабость и расплатился за это. Ослабил контроль, позволил себе положиться на чужую волю. И был за это убит. Если я чему-то и научился за все это время, так это учитывать ошибки! Его ошибки я учел.
Магнебод застонал сквозь зубы.
– Бога ради, Гримберт! Только не начинай снова! Святой Альбин мне свидетель, я чтил твоего отца так, как не чтил никого другого. Но ты так слепо отдался мести, что забыл обо всем на свете. Мы уже далеко от Туринской марки, но скажи, как далеко тебя заставит зайти эта месть?
– Я переберусь через стену девятого круга ада, – зловеще пообещал Гримберт. – Если в десятом смогу довести свою месть до конца.
В шатер, низко поклонившись, вошел слуга. Судя по тому, что двигался он быстрее, чем положено по этикету, и не решился даже взглянуть на своего маркграфа, принесенная им новость заслуживала самого пристального внимания.
– Ваше сиятельство, извините за…
– К делу, – кратко приказал Гримберт.
– К вам посетитель.
– Вот как? Досадно, я даже не успел переодеться. И что за посетитель? Достаточно ли настойчиво он выглядит?
Слуга побледнел еще сильнее, чем тот нескладный мальчишка с ведром.
– Его сиятельство Лаубер, граф Женевский.
Гримберт почувствовал на губах привкус торжествующей улыбки. Который показался ему еще более упоительным, оттененный накатившей мрачностью Магнебода.
– У меня нет причин отказать его сиятельству графу Женевскому во встрече, верно?
* * *
Он не изменился, это первое, о чем подумал Гримберт. Время – лучшее абразивное средство из всех, известных человечеству. День за днем оно стачивает контуры неприступных крепостей, стирает карты и геномы. Но есть вещи, над которыми оно, кажется, не властно.
Лаубер, граф Женевский, кажется, относился именно к этой категории.
За те три года, что Гримберт его не видел, в лице Лаубера не произошло ровно никаких изменений. Ни шрамов, указывающих на участие в боях или поединках, ни новых морщин, которые могли бы свидетельствовать о нервном истощении, ни бубонов или шанкров, верных свидетелей невоздержанности в постели.
Лицо графа Женевского даже в мелочах осталось ровно тем же, каким помнил его Гримберт, – холодным, отстраненным, даже неестественно спокойным, как для существа, в чьих жилах течет человеческая кровь. Оно бы даже походило на изысканную фарфоровую маску, из тех, что непревзойденно умеют делать венецианские мастера, если бы не блеск глаз, тоже по-рыбьи холодный и внимательный.
– Маркграф Гримберт? Мое почтение.
Приветствие было еще более сухим, чем воздух снаружи шатра, скрипящий от количества растворенного в нем песка. Ни поклона, ни традиционных форм приветствия, принятых при дворе, ни даже свиты герольдов, возвещающих о визите. «Почти фамильярно, – подумал Гримберт. – Почти в насмешку».
Впрочем, едва ли это было вызовом. По заведенной много лет назад традиции в походном лагере отбрасывались высокие манеры и пышные чинопочитания, в противном случае, как выразился когда-то господин Алафрид, когда еще не был императорским сенешалем, эта чертова камарилья будет обмениваться поклонами до тех пор, пока не свершится Страшный суд – и тогда снова придется тратить время на рекогносцировку.
