Равнобесие - страница 10



И Аве, Цезарь! Аве, Солдат!


Да, в Сенате ублюдки одни!

Жирные туши седых богачей!

Не за них, но за Рим и Орла!

Бейте, солдаты, и хватит речей!


Рассказчик:

Над холмами вьётся штандарт -

Золотой Орёл крылья простёр…

Лишь две сотни оставили Боги -

Весь Девятый наш Легион…» – кто бы понял, что мне (богу и императору) жизненно необходима именно жизнь. Что противопоставить подвигу христианина можно только подвиг язычника, столь же угодный Творцу (самому первому Богу, единственному, удалившемуся и не вмешивающемуся в коловращения миропорядка: Пусть там себе плодятся герои и боги, демоны и бесы).

С иудеями нам легко договориться: Они нас ненавидят и презирают, но (после понятного им кровопускания) на время подчиняются. Им нельзя ни в чём доверять, но кому можно? С последователями же галиеянина – другое: Им можно доверять; но!

Стоит тебе лишь присмотреться к ним, и вся твоя могучая (и весьма просвещённая) жизнь попросту обессмысливается, если не оказывается гнусна.

И это при всём при том, что все они признают наличие главного бога. Но все они (и иудеи, и последователи галиеянина) попросту отрицают существование других богов. Разве что, именно благодаря их презрению и гордыне, с иудеями можно сосуществовать бесконечно. Для этого достаточно быть умней их, сильней и безжалостней.

А вот сосуществовать с христианами – только какое-то время. Потом либо сам становишься христианином, либо навсегда отстаёшь в познании невидимого мира и оказываешься в роли капризного, злого и больного ребёнка.

– Вернитесь к орфическим гимнам, – сказал я моим убийцам. Прекрасно понимая, что никакое среднее римское образование не подразумевает такого углубления в предмет. Но их углубления мне не было надобно, мне достаточно своего.

Я смотрел на их лица и видел: Они сами не слышат своего пения! Более того, по их мнению они и не поют. Как можно, сопровождая императора? Но (для меня) они послушно запели:

– «К ГЕКАТЕ


Я придорожную славлю Гекату пустых перекрестков,

Сущую в море, на суше и в небе, в шафранном наряде,

Ту, примогильную, славлю, что буйствует с душами мертвых,

Ту нелюдимку Персею, что ланьей гордится упряжкой,

Буйную славлю царицу ночную со свитой собачьей.

Не опоясана, с рыком звериным, на вид неподступна,

О Тавропола, о ты, что ключами от целого мира

Мощно владеешь, кормилица юношей, нимфа-вождиня,

Горных жилица высот, безбрачная – я умоляю,

Вняв моленью, гряди на таинства чистые наши

С лаской к тому волопасу, что вечно душою приветен!» – конечно, это пение было очень мне созвучно: Я находился на невидимом распутье. Но созвучия мне было недостаточно. Ведь и это deus ex machina (слишком человеческое для бога и недостаточно божественное для homo).

Казалось бы, это так много (такое бессмертие): Вмещать во единый миг множество своих и чужих мгновений! И в свою личину (греческую трагедийную маску) – множество других личин; казалось бы, это так много: Помещать в своё мимолетное невежество чуть ли не все вселенные окруживших меня вежеств! Знать ещё одно доселе незнаемое, но… Именно что но.

– Еще, – сказал я, чувствуя безнадежность механистического добавления. Мои боги – понятные экзи'стансы чего-либо, очеловеченные Стихии (внутреннее и внешнее homo sum), но они не есть суммарный Бог, полученный в результате развития из небытия

Тот, бытие которого так или иначе признают все. Тот, которого (в отличие от малых богов) немыслимо заклясть. Но ведь именно этим я и занимаюсь: Магичествую. Волшебствую. Но я был упорен (ведь какой-то результат всегда бывал получен).