Маля даже не подозревала, что может нанести столько чепухи враз. К тому же она говорила по-русски, чтобы англичанин половину понял, половину нет, не смог уловить насмешливой игры слов, а наслаждался самим звуком нежного голоса Мали. А ее лицо… Недаром ей больше всего на училищных концертах удавались характерные танцы – и не потому, что ей нравилось танцевать в национальных костюмах. Маля любила в танце не только его рисунок, хореографию и техничность – она любила драматическую игру, драматургию движения. Она обожала добавлять в танец именно черты характера того персонажа, жизнью которого жила в тот миг. Все тело ее жило и дышало так, как может жить и дышать только героиня ее танца, и необычайно выразительное лицо ее в эти моменты вовсю трудилось для создания нужного образа. Перед англичанином предстало нежное, невинное, обворожительное существо со сверкающими черными глазами, в которые он смотрел, как зачарованный. Где ему было увидеть такие глаза в Англии? Их у англичанок просто не бывает. Это были глаза польско-французские, ведь среди предков Мали природа столько понамешала…
Но не время было думать о прошлом – и молодой англичанин, спешивший по тропке вслед за изящной фигуркой, овеянной волнами тонкой ткани, не сводил с нее глаз и думал только о настоящем. Изредка Маля оглядывалась – Макферсона в жар бросало от ее взглядов! – а потом он снова устремлял глаза на очаровательный силуэт, весь из плавных изгибов – и чувствовал, что жар только усиливается. Иногда она останавливалась, наклонялась – юбка обрисовывала ее изящные бедра, и мистер Алан издавал короткий стон. Потом Маля распрямлялась, показывая ему свой трофей – подосиновик или подберезовик, такой же ровненький, ладненький, крепенький, как она сама, – а англичанин только растерянно улыбался в ответ.
Ему было не до грибов. Кузовок его оставался пуст и бессмысленно качался на руке.
Так они бродили с полчаса. Наконец пересекли рощу и вышли на полянку, всю полную жужжания шмелей, травяного, круто настоянного на жаре аромата и солнечного света, перемешанного с кружевными тенями деревьев.
– Ну, а где же ваш улов? – со смехом спросила Маля, заглядывая в корзинку Макферсона и видя там только сбитые с кустов листья, сухие веточки и еловые иголки.
– А ваш? – спросил смущенный англичанин.
Маля с торжеством показала корзинку, полную грибов, и радостно принялась танцевать с этой корзинкой на манер того, как танцуют поселянки с корзинками винограда в первом акте «Жизели».
Вдруг она покачнулась, встав на пальцы, – и грибы посыпались из корзинки. Марферсон и Маля кинулись их собирать, ползая на коленях по траве и приближаясь друг к другу. Наконец Маля схватила последний гриб, а Макферсон – ее руку. Но смотрел он не на гриб и не на руку – он смотрел на вырез ее блузки, шнурок которого в этот момент как раз развязался.
Маля бросила гриб в корзинку и торопливо завязала шнурок. Лицо Макферсона почти не отличалось по цвету от алой грозди волчьего лыка, нависшей над его головой.
– Вам, наверное, жарко в пиджаке, – невинно сказала Маля. – Вы весь красный. Снимите его скорей.
Макферсон послушно стащил свой светлый, в тонкую полоску, чесучовый пиджак.
– Боже! – воскликнула Маля. – Да там еще и жилет! Так же недолго заживо свариться!
Макферсон расстегнул и снял жилет. Потом рука его потянулась к вороту рубашки. Казалось, он хотел расстегнуть и ее, однако спохватился, сделал вид, что хотел просто ослабить воротничок и галстук, но при этом еще пуще покраснел.
