Ветер дул им навстречу и Никифор в морозном осеннем воздухе уловил устойчивый запах гари с примесью кисели от разорвавшихся боеприпасов и каленого железа. Запах, который сопровождал его с тех пор, как впервые попал на передовую.
– Ага, тут у нас почище, чем на войне. То рванет, то сгорит, – увидев удивленный взгляд, Никифора, пояснил санитар.
– Что есть, то есть. Энто с Бакарицкого порта несёт, – пробурчал Микола. – Вот рвануло, так рвануло. Ты солдатик такого, поди, на войне своей не видывал, – он хотел что-то добавить, но ноги провалились в замерзшей земляной корке и разъехались в дорожной жиже.
Мужичок упал навзничь в осенне-зимнюю грязь от души матеря и ругая всех и вся на чем свет стоит.
– Да, дела… – протянул доселе молчавший санитар, не обращая внимания на ругань Миколы. – Тут у нас народу полегло, – он вздохнул, и словно соревнуясь с Миколой в искусности ругательства, разразился искусным матом в адрес побежавшего трусцой жеребца.
Он потянул на себя вожжи, стараясь придержать раздухарившегося коня.
– А чего случилось-то? – поинтересовался Никифор, с улыбкой наблюдая за Миколой пытавшегося догнать повозку.
– Чего, чего! Диверсия знамо. Тут у нас чуть не каждый день то корабли рвутся, то склады горят, – с некоторым налетом важности ответил тот. – А в этот раз вся Бакарица горела. Корабли с бомбами один за другим на воздух взлетали! Куски от пароходов на километры разлетались. Шпиёны, говорят, то учинили. Меня вот с Холмогор сюда прислали. Сказали, мол, поезжай Тимофей Ильич, помоги. Мы с нашей фельдшерицей уж с неделю тут. Да, что мы то! С Вологды поезда с пожарными и дохторами понаехали. Да, ты сам всё увидишь, уж почти приехали.
Микола догнал их в тот момент, когда Тимофей зычно крикнул: «Тпру-у-у! Ну, всё, приехали». Привязав лошадь к березе, он велел ждать его, и вбежав на крыльцо, скрылся за дверьми больницы.
Никифор какое-то время постоял у телеги, слушая то сидящих рядом на лавке мужиков, то заверения Миколы.
– Ты, ссслуживый, не сссумлевайся. Я тебя постарше, поди, буду. Меня Дымовым Миколой зовут, кстати. В мои тридцать семь с хвостиком слово держат. Я тебя одного не оставлю. Сссейчас врач осмотрит, и ко мне. Завтра на пароход посажу, не сссумлевайся. Я там, я там знаю всех, договорюсь. Без денег поплывешь в свою Тойгу Нижнюю, – рот у образовавшегося помощника не закрывался. – Али в Верхнюю? А все одно, поплывешь.
– В Нижнюю. Верхняя – то Тойма, а у нас Тойга, – пояснил Никифор.
– А, ну, вообщем все одно! Микола сказал, значит, поплывешь!
– Хорошо, Николай…
– Не-е, Николаем меня звать негоже. Миколой родители назвали, – поправил он Ластинина. – У меня и паспорт есть. И там Микола. Вот, назвали же на мою голову!
– Хорошо, Микола, хорошо. Не опоздать бы только. А то погода на мороз кабыть поворачивает, – озабоченно проговорил Ластинин. – А тут застряну надолго…
– Да не боись. Как замерзнет, так и оттает. Не время ещё зиме-то, – прервал его самонадеянно Микола.
– Я пойду, присяду где-нибудь. Подожду. Наверное, заняты все доктора, – добавил он, и, оглядевшись, приметил у больничной стены длинное бревно.
Посмотрев еще и не обнаружив более ничего подходящего, Никифор, слегка пригибаясь под окнами первого этажа, направился к бревну. Рука разболелась не на шутку, и он их прикрыл, опустившись на бревно. С закрытыми глазами, так ему казалось всегда, боль терпеть было легче. Он просидел буквально с минуту, привалившись спиной к стене больницы, как над головой послышался звук открывшейся форточки. «Лишь бы помоями какими не облили, – подумал он, вспоминая как совсем недавно сам неоднократно через форточку выбрасывал во двор окурки соседей по палате или другой мусор». Боль немного утихла, и он, подоткнув полы шинели и слушая доносившийся из форточки негромкий женский разговор, даже слегка задремал. Но сон улетучился, когда Никифор услышал такое знакомое слово «Ачем».
