– Прошлый год за полем еще пашню распахали, – произнес он, когда подвода покатила по узкой полевой дорожке. – Теперь красота: и рожь и ячмень. Всему места хватает. Рук вот только не хватает, – председатель сделал паузу, надеясь, что Ларионов что-то ответит.
Толька намек на счет рук понял, но промолчал.
– Ну, ничего скоро Митька вернется. Мне сказали, что он под амнистию тоже попал. Вместе хорошее звено у вас получиться. Знаю, что в танковых войсках служил. Уж с трактором справишься. Брата своего возьмешь к себе и ого-го! Плановые показатели колхозу семечками покажутся, – перешел к делу Конюхов.
– Григорий Пантелеевич! Все-таки, почему Митьку с Васькой посадили? Трактор же заглох тогда. Но его отогнали. Он ничему не помешал, а самолет не прилетел, – Ларионов тронул председатель за рукав. – Мать писала, но я так толком и не понял. Сегодня Нюрку видел. Смотрела на меня, будто я виноват, что меня в армию забрали.
Конюхов остановил лошадь. Похлопал себя по карманам.
– Не куришь?
– Нет, но папиросы есть, – Толька сунул руку в карман штанов и вытащил непочатую пачку папирос.
– Не куришь, а папиросы носишь. Зачем-то? – удивился Конюхов.
– Держи, Григорий Пантелеевич! Как говорится, кури на здоровье, – усмехнулся Ларионов и протянул пачку председателю. – На всякий случай в Москве на вокзале купил несколько пачек, когда возвращался.
Григорий повертел пачку «Герцеговина Флор» в руках. Разные папиросы ему доводилось курить в своей жизни, но такие еще не доводилось.
– Диковинные какие, – отметил он. – Спасибо, Анатолий.
Конюхов аккуратно подцепил ногтем за край упаковки и приоткрыл пачку. Вытащил папиросу, аккуратно прикрыл отверстие и сунул пачку во внутренний карман пиджака. Затем долго нюхал хрустящую папиросу, пока не прикурил.
– Ну, так что Григорий Пантелеевич?
Конюхов выпустил струйку дыма.
– Я не часто курю. В следующем году седьмой десяток разменяю. Фельдшерица говорит, вредно курить, – словно разминаясь перед долгим рассказом, рассуждал он. – Хороший табак.
– Григорий Пантелеевич! – не выдержал Толька.
– А Васька Оманов еще месяц назад освободился, глядя куда-то вдаль, продолжил Конюхов. – К матери в город уехал, в Архангельск. Катерина со своим мужиком года три назад туда с Шольского перебрались. Гаврила-то ее из переселенцев, но видать смышленый. От слова мышь, наверное. Вроде в горкоме сейчас водителем. Ты об этом помалкивай. Никто не знает, что он освободился. А то Митька все еще там, а Васька на свободе. Народ у нас… Вообщем, не нужно про Ваську кому-либо говорить. Я-то от старых товарищей информацию имею.
Толька кивнул и приготовился слушать дальше.
Ноябрь 1948 года
Кровать противно скрипнула, когда Митька попытался перелезть через Нюрку. Ох, уж эти доски, на которых лежал матрац. Сколько он не перекладывал их, все одно спустя какое-то время начинают скрипеть. Кто-то ему сказал, что из сухой ольхи хорошая постель получается. Но до экспериментов у него все руки как-то не доходили. Он обычно ложился с края кровати и ночью к детям сам вставал, чтобы жену не беспокоить. Или по нужде сходить, или воды попить тоже много проще: ноги свесил и никаких проблем.
Вчера после ужина Митька прилег «на пять минут» и лишь под утро проснулся. Видать во сне к стенке перевернулся, а Нюрка беспокоить не стала и легла с краю. С рождением сына годовалую Таню стали укладывать в маленькую огороженную кроватку, а в подвешенной рядом с родительским ложем зыбке теперь спал Колька. Мальчуган был спокойным и особых хлопот ночью не доставлял.
