Разочарования Клары Бабосюк - страница 7

Писать от руки несправедливо. Несправедливо по отношению к левой – пока правая пишет, творит, потеет, зарабатывает артрит, левая суетится, елозит, шуршит, постукивает невпопад по столу, треплет края рукописи, неловко и судорожно разворачивает конфету, помешивает ложечкой чай в стакане, теребит локон или щипает ус; одним словом – мешает, затрудняет процесс правильного течения мысли. Поэтому отложите перо, уберите чернильницу, сядьте за клавиатуру и печатайте. Именно печатайте, шлёпайте в два указательных на машинке – дружно, равнозначимо, правдиво. Правая (Ильф) занята звенящими, жужжащими и шипящими, сентиментальничает – норовит без необходимости вставить «люблю», – следит за препинаниями, двигает каретку, смахивает слезу и выдувает нос, дошлёпав особенно трогательный абзац; левая (Петров) употребляет восклицания, где только возможно, возится с заглавными, грубит и фамильярничает, безумно обожая слова «чувак» и «цыпа», теребит всё тот же локон или пощипывает всё тот же ус – гармония, солидарность и, что важнее всего, коллективная ответственность. Любите клавиатуру, она ведь всегда под рукой, вернее, под руками.

Клара сидела у компьютера и с дерзким ожесточением стучала по клавишам – так порывисто, так энергично, что страница двадцать пятая словно синяками покрывалась словами «глубокой жизненной правды коня сивой масти», как она любила выражаться.

– Ты у меня сейчас полетаешь, – бормотала она.

Иероним, сложив крылья, пребывал в неподвижности. Его добыча, пригвождённая когтем к случайному насесту, слабо трепетала. Мышь была ещё жива, но обильно истекала кровью и вскоре должна была неминуемо скончаться. Иероним на минуту прервал свой инстинктивный ритуал принятия пищи и лишь наблюдал за бившейся в агонии жертвой. Он хорошо знал и помнил, что это такое – быть мышью, жить в постоянном беспокойстве и страхе, быть осторожным до состояния непрерывной паранойи. Осторожность и страх, как инстинкт, единственный способ существования. Наконец, мышь содрогнулась в последней бессмысленной конвульсии и умерла. Не в силах больше сдерживать порыв, Иероним стремительно метнул голову к жертве, раздирая её тело, щедро разбрасывая вокруг кровавые капли. Когда он закончил терзать мышиные внутренности, его клюв и перья были густо испятнаны красными крапинами свежевыжатого сока смерти.

Иероним вдруг почувствовал нарастающую усталость. Ночь ещё окутывала землю, но свет будущего дня уже приближался. Полная луна словно застыла в ожидании надвигающегося утреннего сияния. Издалека по-прежнему был слышен неутихающий разноголосый стон волчьей стаи, обращённый к боготворимому ею ночному светилу. Охотничьи перепевы такого рода были понятны Иерониму. Исполнителей на этот раз было трое – патриарх и два его выкормыша. Отмечая медленное угасание своей ночной зоркости, Иероним размышлял об особенностях волчьей охоты, вещи, которая была ему вполне известна – не молниеносный наскок на беззащитного грызуна, но тщательно рассчитанная, тактически выверенная схватка; искусство скрытности, ума, точности и силы.

Вой тем временем близился и нарастал. Одновременно с воем звучнее и ярче волчье исторгалось совьей памятью, вожделея разум. Волки, увлечённые охотой, приближались. Одновременно где-то совсем рядом разрастались шорох, шелест, шевеление. Добыча, что бы это ни было, находилась и тревожно топталась уже прямо под ним. С трудом преодолевая порыв немедленно покинуть насест и раствориться в предутренней густоте, Иероним оставался недвижим, сковываемый желанием увидеть развязку охоты – страсть побеждала инстинкт. Добыча тоже застыла, прикованная к месту, понимая, что окружена. Иероним знал и это. Вой теперь надвигался с трёх сторон в неистовом резонансе. Иероним чувствовал вскипание собственной крови и сердцебиение, учащавшееся с каждой секундой до частоты внутреннего взрыва.