Я хочу танцевать со стихией.
Уорнер хватает меня за руку.
– И это, – он обводит глазами холодный серый мир вокруг, – делает тебя счастливой?
Оглядевшись, понимаю, что мы стоим не на крыше, а на пандусе между двумя зданиями. За балюстрадой на много миль тянется мертвая земля с голыми деревьями и группками бетонных бараков – рабочими поселками.
– Холодный воздух пахнет чистотой, – вырывается у меня. – Свежий. Как новенький. Самый лучший запах в мире.
В глазах Уорнера ирония, интерес и замешательство. Покачав головой, он хлопает по куртке и лезет во внутренний карман, откуда достает пистолет с золотой рукояткой, сверкающей на солнце.
Резко втягиваю воздух.
Он осматривает пистолет в манере, которой я не поняла, – видимо, желая выяснить, готов ли он к стрельбе. Палец ложится на спусковой крючок… Повернувшись, Уорнер видит мое лицо.
И едва сдерживает смех.
– Не бойся, это не для тебя!
– Для чего пистолет? – через силу спрашиваю я, крепко прижимая к груди скрещенные руки. – Что мы тут делаем?
Уорнер убирает пистолет во внутренний карман и подходит к противоположному краю площадки, жестом приглашая меня за собой. Я с опаской приближаюсь и смотрю туда же, куда и он, – за перила, вниз.
Футах в пятнадцати ниже выстроились солдаты целого сектора.
Я насчитала почти пятьдесят идеально прямых колонн с равными промежутками. Сколько солдат в каждой колонне, не скажу – я сбилась со счета. Гадаю, здесь ли Адам, видит ли он меня.
Интересно, что он теперь обо мне думает.
Солдаты построены на квадратной площадке, почти такой же, как наша, и кажутся единой массой черного: черные брюки, черные рубашки, высокие черные ботинки; ни у кого, кажется, нет оружия. Каждый стоит совершенно неподвижно, прижав к сердцу левый кулак.
Черное,
серое,
черное,
серое,
черное,
серое,
давяще-мрачная картина.
Я вдруг остро осознала непрактичность своего наряда. Ветер сразу показался жестким, холодным, даже болезненным – он прорезал колонны солдат на своем пути. Я задрожала, но не от холода. Посмотрела на Уорнера, который уже как-то привычно занял место у середины балюстрады. Он вынул из кармана маленький квадрат перфорированного металла, прижал к губам, и его голос, усиленный микрофоном, разнесся над площадью:
– Сектор Сорок пять.
Одно слово и одно число.
Вся масса солдат одновременно шевельнулась: левые кулаки раскрылись, руки опустились по швам, правые руки со сжатыми кулаками согнулись и прижались к груди. Будто хорошо смазанный механизм, чьи шестеренки работают в идеальной согласованности. Если бы не гнетущее предчувствие, можно было залюбоваться этой картиной.
– Сегодня у нас два вопроса. – Голос Уорнера пронзал воздух – отчетливый, резкий, невыносимо уверенный. – Первый стоит рядом со мной.
Тысячи людей смотрели на меня. Я невольно отшатнулась.
– Джульетта, подойди, пожалуйста! – Два пальца согнулись в суставах, приказывая мне выйти вперед.
Я нехотя встала так, чтобы меня было видно.
Уорнер демонстративно обнял меня и привлек к себе. Я поморщилась. Стоявшие в строю вздрогнули. Отодвинуться я не решалась, чувствуя пистолет сквозь пиджак.
Казалось, солдаты поражены, что Уорнер так легко ко мне прикасается.
– Дженкинс, шаг вперед.
Пальцы бегут марафон по бедру – не могу стоять спокойно. Не могу унять трепет, от которого рвутся нервы. Дженкинс делает шаг вперед. Я сразу замечаю его.
Он жив.
Слава Богу.
Жив.
– Накануне Дженкинс имел удовольствие познакомиться с Джульеттой, – продолжает Уорнер. Напряжение в рядах солдат становится почти ощутимым. Никто не знал, к чему клонит командир. И все уже слышали о случившемся с Дженкинсом. Мою историю. – Надеюсь, вы проявите не меньшую любезность, – добавляет Уорнер, беззвучно смеясь одними губами. – Джульетта какое-то время пробудет с нами в качестве… средства, крайне ценного для нашей борьбы. Оздоровление приветствует ее. Я приветствую ее. И вы должны приветствовать ее!
