Плотно сжатые губы будут вечно хранить секреты сегодняшнего утра, но сердце переполняет уверенность, ощущение чуда, умиротворение и открывшаяся возможность, которая вот-вот вылупится из кокона и разорвет это платье.
Надежда обнимает меня, баюкает в объятиях, вытирает мне слезы, говорит, что сегодня, и завтра, и послезавтра со мной все будет хорошо, а я будто в бреду и боюсь этому поверить.
Я сижу в голубой комнате.
Стены оклеены тканью цвета летнего неба, на полу ковер толщиной пару дюймов. Комната пуста, стоят только два бархатных полукресла, видимо, из большого гарнитура. Каждый оттенок синего словно кровоподтек, словно прекрасная ошибка, словно напоминание о том, что они сделали с Адамом из-за меня.
Я сижу одна в бархатном полукресле в голубой комнате в оливковом платье. Записная книжка в кармане кажется неожиданно тяжелой: у меня на колене словно лежит шар для боулинга.
– Ты прелестно выглядишь!
Уорнер как-то сразу появился в комнате, будто въехал на пневматической подушке. С ним никого нет.
Я невольно взглянула на свои тенниски, испугавшись, что нарушила какие-нибудь правила, не надев высоченных стилетов из шкафа. Убеждена, они не для ног. Уорнер остановился передо мной.
– Зеленый изумительно тебе идет, – сказал он с глупой улыбкой. – Подчеркивает цвет глаз.
– А какого цвета у меня глаза? – спросила я, обращаясь к стене.
Он засмеялся:
– Шутишь?
– Тебе сколько лет?
Смех оборвался.
– Тебе интересно?
– Любопытно.
Он присаживается рядом.
– Я не буду отвечать на твои вопросы, если, разговаривая, ты не будешь смотреть на меня.
– Ты хочешь, чтобы я мучила людей против своей воли. Хочешь сделать из меня оружие. Хочешь, чтобы я стала чудовищем. – Я помолчала. – Мне противно смотреть на тебя.
– Ты куда упрямее, чем я думал.
– Я ношу твое платье. Ела твою еду. Пришла сюда. – Я подняла глаза на Уорнера, который по-прежнему смотрел на меня в упор. Я на мгновение растерялась от силы его взгляда.
– Ты делаешь все это не ради меня, – тихо сказал он.
Я чуть не рассмеялась.
– А с какой стати? – Его глаза словно воевали с губами за право говорить. Я отвернулась. – Зачем мы здесь?
– А-а. – Он глубоко вздохнул. – Завтрак. Потом я дам тебе твое расписание.
Он нажал кнопку на подлокотнике кресла, и почти мгновенно в комнату вкатились сервировочные столики. Их ввезли женщины и мужчины, явно не солдаты, с жесткими, морщинистыми лицами, слишком худые, чтобы быть здоровыми.
При виде этих людей у меня разрывается сердце.
– Обычно я ем один, – продолжает Уорнер. Его голос острой сосулькой протыкает плоть моих воспоминаний. – Но нам с тобой имеет смысл поближе познакомиться, раз уж мы будем проводить вместе много времени.
Слуги горничные Не-солдаты вышли, и Уорнер протянул мне тарелку с едой.
– Я не голодна.
– Даже не мечтай.
Я увидела, что он очень серьезен.
– Тебе не позволено заморить себя голодом. Ты слишком мало ешь, а я хочу, чтобы ты была здоровой. Тебе не позволено совершить самоубийство. Тебе не позволено наносить себе вред. Ты для меня слишком ценна.
– Я тебе не игрушка, – прошипела я.
Уорнер уронил тарелку на тележку – я с удивлением увидела, что она не разбилась, – и кашлянул, прочищая горло. Это прозвучало довольно зловеще.
– Все будет гораздо проще, если ты начнешь сотрудничать, – сказал он, выделяя каждое слово.
Пять пять пять пять пять ударов сердца.
– Мир относится к тебе с отвращением, – начал он, кривя губы в улыбке. – Все, кого ты знаешь, ненавидят тебя. Бегут от тебя. Обрекают на одиночество. Собственные родители поставили на тебе крест и добровольно переложили заботы о твоем существовании на государственные учреждения. Как же они хотели от тебя избавиться, сделать чужой проблемой, убедить себя, что отвратительная мерзость, которую они растят, не их ребенок!
