– Ты запомнила? – Удивилась Роза, на радостях откладывая учебник в сторону.
– Ну, конечно, я ведь обещала твой хост одному господину, которого зовут Жюль, кажется. Так что? Ты его начала или уже закончила? Как будет славно, если он тебе удастся, Роза, потому что тогда я смело смогу людям говорить, что ты у меня талантливая особа!
Роза откинулась на спинку кушетки и отвела глаза от лица матери, уронила правую щеку на мягкую обивку, а потом спросила, впрочем, без грусти в голосе, как же мать сейчас говорит о ней людям.
– Особа с большим будущим.
– Vous devriez être un Oracle7. – Изрекла Роза, вставая с кушетки и подходя к окну, любуясь улицей.
– Ой, Роза, опять ты по-французски! – Лидия Михайловна нахмурила тонкие брови лишь на секунду, чтобы потом рассмеяться почти вслух. – Оракул, не Оракул, а яблоко от яблони никогда далеко не укатывается, поэтому, конечно, будущее у тебя большое. Так пейзажа нет?
– Нет.
– Ну, пусть не пейзаж. Я видела у тебя портрет Альберты Ильиничны, кажется, он неплох. Почему бы тебе не арендовать место, не выставить его на неделю-другую, авось и привлечет чье-то внимание? Не понимаю, чего ты боишься, право! Роза, запомни, двадцать лет – это лучшее время, чтобы действовать, а потом, знаешь ли, уже муж и дети, морщинки тут и там, складочки, рассыпавшиеся ожидания…
Роза не слушала, что говорит мать, вместо этого она рассматривала упавший на ковер учебник французского, на белые листы, все испорченные черными символами, таблицами, иллюстрациями, и перебирала в голове все те дела, что ждали её завтра. Когда Лидия Михайловна подошла и стала рядом, Роза поежилась неловко, заломив за спиной руки.
– Не грусти, милая. Знаешь, как я рада буду, когда увижу в тебе Джульетту? Ты уж постарайся в университете, хорошо? Ты старайся, а остальное за мной. Так что мне сказать Франческе?
– Франческе?
– Актрисе из Лиона, которая приехала с сыном.
– Ах, да…
– Сегодня приглашают в семь. Поедешь? Ты могла бы надеть то чудесное белое платье, оно к твоим глазам подходит, ты становишься почти что куколкой!
Все слова матери сопровождались сопутствующими эмоциональному тону сцены мимикой и жестами: когда было грустно, Лидия Михайловна склоняла голову чуть набок, отчего её лицо принимало совершенно наивный вид, а если доходило до чего-то кислого или горького – того, что должно было тронуть и растормошить – то она активно жестикулировала, активно шагала по комнате или так же активно стояла, носком туфельки стуча по полу, касаясь то и дело волос, тормоша их, превращая в подобие вороньего гнезда. Тётушка Альберта менее манерна, чем мама, давно решила про себя Роза.
– Тебя послушать, так я звезда ярче Полярной. Послушай, мама, Тверской пусть и директор, но глаз у него точно замылен. Радостин мне всегда массу замечаний делает, говорит, что на сцене мне не место, мол, до тебя, как до Луны мне.
Лидия Михайловна не смогла сдержать довольной улыбки – та, скользнув на губы, придала их красной линии странную изогнутость, противоречащую треугольности бровей.
– Плевать на Радостина, он профан. Знаю я таких всезнающих преподавателей, ей-Богу, от них только вред. – Мама помолчала, качая кудрявой головой. – Так ты согласна ехать? Поверь, этот молодой человек тебя приятно удивит.
Роза не хотела ехать, но поддалась на уговоры матери и спустя четверть часа уже крутилась перед зеркалом, примеряя те самые туфельки на киттен-хилл. А потом, ближе как раз к половине шестого, когда уже надо было выходить, позвонил Геннадий Викторович, и Роза осталась дома в одиночестве: притворилась больной; весь вечер она провела в своей комнате, обнимаясь с сырой подушкой, ей сообщая все то важное, к чему мать отнеслась бы если не с равнодушием, то с прохладностью.
