Сон оказался вещим, а, стало быть, джек-пот – чужим. Даже читать о таком финале, согласитесь, тяжко. Что уж говорить о реальном его прожитии? Семён сильно и надолго захворал.
Выписавшись из лечебницы, к обычной своей жизни он возвращался трудно и неохотно, отмечая, что толпы мудаков вокруг стали значительно гуще. Дважды прилетал из Канады Алик с семьёй. Тогда обласканный родным теплом Семён доставал шашки и бывал бит любимым внуком уже без гандикапа. Фирочка попадалась на глаза редко и былых переживаний не вызывала.
Теперь, вообще, всё, чего касались взгляд или мысль Семёна, было другим: новым, но малозначимым, будто картонным. И лишь запечённый мушт у тёти Бэлы остался символом и опорой настоящей реальности, продолжая радовать вкусом и печалить малым количеством.
Домики в дачном посёлке стояли кучно. Публика небогатая; и заборы, по большей части, сетчатые да из редкого штакетника. И, понятно, визуальная коммуникация между жильцами становилась неизбежной, местами даже настороженно-интимной, что и давало Тамаре Витальевне, хоть и нагруженной тазиком стирки, нести себя по двору приосанившись, как бы с демонстрацией. Бельё вывешивалось так же величаво и по особенному правилу: на первой нитке, ближней к соседской изгороди, помещались исключительно полотенца. Далее, по мере уменьшения нравственной значимости, шли простыни, за ними носки с чулками и всякое нательное. А уж после – трусы, свои и мужнины. Последний ряд – с рубахами и блузами – защищал сокровенные тылы и прикрывал фланги. Об окончании фортификационных работ извещалось ссыпанием в тазик лишних прищепок и громким – на весь посёлок – предостережением вышедшему покурить супругу: "Опять в исподнем выперся яйцами отсвечивать?! Посношу к ебеням!"
«Кефир, блядь…» – прохрипел Боря, крепко скривившись. Можно было обойтись и без мата, тем более, что рядом сидела едва знакомая Борису дама, на которую, вдобавок, он уже строил планы. Можно было сказать, например, «кефир, блин…», или «чёрт», или просто «кефир…». И кривиться себе потом, сколько влезет. Но такие формы абсолютно бы не удовлетворяли мыслительным и пищеварительным процессам, достигшим в Борисе пиковых показателей.
Сегодня утром, плотно позавтракав, он сел в автобус до Иерусалима, имея желанием провести полтора часа пути в снах, оборванных ранней побудкой. Боря скинул сандалии, умостился поудобнее и, едва закрыв глаза, услышал: «Не занято? Извините…» – «Пустой, зараза, автобус! – подумал Борис; хотел было не ответить, но сердце щекотнул чуть слышный знакомый аромат. Глаза открылись сами:
– «Ланком»?»
– «Ланком Сикким»! Ещё помните? – сказала премилая барышня.
Как же не помнить? Так пахла в восьмидесятых университетская деканша в своей постели на отработке Борисом незачётов по трём дисциплинам. Или по четырём. Куда их было считать птенчику, зажатому меж бёдер богини сопромата!
Борины ноги скользнули в сандалии, а живот втянулся до пристойной конфигурации: «Садитесь, конечно! Тоже – в столицу?» На кой это знакомство было ему нужно, Борис знать не хотел. Движение, давно ставшее рефлексом. В последние годы оно часто прекращалось на дальних подступах к телу, ограничиваясь лишь признаком победы – вспышкой согласия в девичьих глазах. Этого хватало. Собственно секс виделся, как формалистское излишество. Высшее наслаждение палача – не в крови клиента, а в её безусловной доступности. К тому же, кошелёк нынче активно возражал, да и постельные откровения, типа, «О, где ты был раньше!» и «Я не знала, что бывает так хорошо!» истребляли остатки потенции.
