Напротив, зачастую вознаграждает их покоем.
Потому-то люди, которым, казалось бы, нельзя жить – столь скверные (в планетарном смысле) поступки совершили они, находясь во власти, столь многие «малые сии» из-за них пострадали – спокойно доживают до глубокой старости. Скорее всего, рай, подумал Никита Иванович, это место, где человек ощущает себя частицей мироздания, точнее (творящей) частицей Бога и – соответственно – несет вместе с Богом ответственность за… все?
…Никите Ивановичу было шестьдесят семь лет. На вопросы знакомых: «Как жизнь?» – он отвечал: «Движется к естественному завершению».
Она воистину двигалась.
Зеркало, в которое Никита Иванович раз в три дня (когда брился) заглядывал, не оставляло на сей счет ни малейших сомнений. Жизнь двигалась к естественному завершению даже стремительнее, чем ему хотелось. Можно сказать, она, как поезд, летела к конечной станции, отцепляя для ускорения вагоны.
Никите Ивановичу казалось, что, собственно, уже и нет ни вагонов, ни локомотива, ни рельсов. Осталось лишь виртуальное ощущение движения – свистящий ветер да туман впереди по курсу, где скрывается эта самая конечная станция.
Куда он, может статься, уже прибыл, да только не знает об этом.
Все во Вселенной происходило из энергии и в энергию же уходило. Конечная станция, таким образом, была чем-то вроде трансформатора, долженствующего принять, преобразовать, пустить в новом направлении виртуальную летящую энергию, некогда идентифицировавшую себя как Никита Иванович Русаков. Или – заземлить, растворить, уничтожить, если это плохая, неподходящая энергия. Конечная станция, стало быть, являлась еще и лабораторией, определяющей, какая энергия хорошая, а какая – плохая.
Иногда Никите Ивановичу казалось, что, вне всяких сомнений, он будет заземлен, растворен, уничтожен. Иногда же каким-то образом он чувствовал, хотя, в принципе, земной, существующий по знаменитой, но неизвестно, верной ли формуле: «Жизнь есть способ взаимодействия белковых тел» – человек не мог этого чувствовать (как, впрочем, и выразить словами, поскольку соответствующих органов (чувств?) и, следовательно, слов, чтобы их описать, попросту не существовало в природе), как проходит, преображаясь, сквозь трансформатор, вмещается в расширяющееся на манер бесконечного конуса звездное небо. А иногда – что как будто летит эдаким (переходным?) белково-энергетическим плевком вспять, дабы преобразовать, перелопатить прошлое. Даже не столько все прошлое, сколько один-единственный день, точнее час, когда он стоял с братом на берегу моря, а ветер рвал голубую рубашку Саввы, как будто именно в несчастной этой рубашке сосредоточилось, воплотилось мировое зло.
Если, конечно, допустить, что в (счастливом?) ветре сосредоточилось, воплотилось мировое добро.
В такие мгновения Никита Иванович понимал, что время, в сущности, обратимо, но не понимал смысла, технологии и конечной цели его обратимости, равно как и действующих в обращенном времени законов.
Неужели рай, размышлял Никита Иванович, это исправленное, точнее, вечно исправляемое прошлое? В конце концов он пришел к странной мысли, что, вероятно, рай есть нечто сугубо персональное, как, допустим, формула ДНК. Каждого, стало быть, ожидал (если ожидал) собственный рай, возможно, похожий, а возможно, и нет на другие, которые, в свою очередь, тоже были решительно не похожи друг на друга.
