«А может, – неестественно рассмеялся Савва, – жизни нет? А только один ветер?»
«Жизнь есть, – возразила старуха, – но ее надо долго и трудно искать. Она как… невидимый родник под камнем».
«И ты нашла?» – спросил Савва.
«Нашла, – подтвердила старуха, – хоть это и не та жизнь, какую я искала. Но зато я… никому не мешаю».
«Видимо, тебе попался не самый чистый родник. Эти язвы…» – расстегнул на брюках ремень Савва.
«Может, и сифилис, сынок, – не стала отпираться старуха. – Последний раз я была у врача лет пятнадцать назад. Здесь недалеко – на улице Шевченко – ночной профилактический пункт. Они сделают все что надо. Если там будет очередь, вот почитаешь», – протянула Савве книжку. После чего опустилась на лежак, раздвинув напоминающие сухие сучья ноги и скрестив на (отсутствующей) груди напоминающие опять же сухие, но потоньше, сучья руки.
Никита закрыл глаза.
Меньше всего на свете ему хотелось это видеть. Но удержать глаза в закрытом состоянии было трудно. Никита перевел их в небо. Глазам сделалось больно, как если бы в них вонзились звезды.
В следующее мгновение Никита услышал глухой удар и – после гробовой паузы – голос Саввы: «Боже мой, это же… метеорит».
«Где?» – на всякий случай отбежал подальше от лежака Никита.
«Он убил ее, – сказал Савва. – Ее убил метеорит! Финиш. Конечно, теоретически… еще можно… Но… вероятно, мертвая не в счет?»
Никиту охватил ужас.
Лунный свет, звездное небо, серебряное море, лежак, на котором распласталась старуха с похабно задранным рубищем и с разбитой головой, шипящий в мгновенно натекшей из головы черной лужице метеорит, удивительно напоминающий по форме сжатый кулак, растерянно топчущийся над лежаком с приспущенными штанами Савва – все это было из какого-то другого жуткого мира, где Никите решительно нечего было делать.
Мира убивающего ветра.
…Он побежал по мокрому песку в сторону отбрасывающего резкую тень пляжного пивного павильона, как если бы именно эта тень была границей миров, как если бы именно там невидимый серебряный ветер уже не мог достать его сжатым кулаком-метеоритом.
«Стоять! Руки за голову, сука! Пошевелишься – пристрелю!» – услышал укрывшийся в спасительной тени Никита голос из только что оставленного жуткого мира. Миры, как выяснилось, оказались звукопроницаемыми.
Старуха по-прежнему (иначе она при всем желании не могла) лежала в скверной позе и еще более скверном (мертвом) виде на лежаке. Перед лежаком стоял, сцепив руки за головой, Савва в приспущенных штанах и (это было самое удивительное) натянувшим плавки членом. За Саввой – как-то странно, как вворачиваемый в песок кривой шуруп, раскачивался милиционер в большой фуражке и с пистолетом в руке.
Похоже, невидимая отвертка никак не могла приладиться к фуражке.
Он был совершенно один, и он был очень сильно пьян.
Савва не мог видеть, что он один. Но не мог не чувствовать, что он пьян, такой непобедимый (победительный) запах дешевого алкоголя стелился, оскорбляя ночное воздушное серебро.
Савва резко с одновременным выносом распрямленной ноги шагнул (как фламинго, если допустить, что фламинго занимается подобными вещами) назад, и милиционер скрючился, словно по шляпке кривого шурупа, разочаровавшись в возможностях отвертки, долбанули сбоку молотком. Крутнувшись на месте (уже не как фламинго, а… как местоблюститель пустыни варан?), Савва рубанул ладонью милиционера по шее, и тот зарылся носом в песок.
