Мое появление здесь было неслучайным, но я совершенно здоров и нахожусь в здравом уме и твердой памяти, в отличие от несчастных, для которых эти стены стали смыслом жизни. В моей палате помимо меня было еще трое. Нет, лучше будет сказать, что помимо меня в моей палате находилось еще три койки, на которых лежали пациенты больницы. Я не мог их назвать жителями этой палаты просто потому, что они часто менялись, и я не успевал к ним привыкнуть. Сейчас на соседних койках лежали самые, казалось бы, спокойные пациенты, которые жили в палате с момента моего появления здесь. Они редко кричали, они вообще мало произносили звуков, они не разговаривали, не мычали и не пытались устроить побег. Среди них не было инвалидов или бездомных, они были по-своему особенными и странными. В углу, около двери с окошком, через которую выдавали завтрак, лежал мужчина, как и все мы, в серой пижаме. На вид ему было лет сорок, худой, волосы черные, волнистые, хотя седина уже давно затронула его виски и пробиралась все дальше к макушке. Он сидел на кровати, поджав под себя ноги, и покачивался вперед-назад. Иногда он шевелил пересохшими губами, но из его уст не исходило ни слова. На следующей кровати, та, что ближе ко мне, лежал мужчина; он был несколько моложе первого, худой, с черными кругам под глазами, с короткой стрижкой. Он редко вставал с постели, но иногда все же прогуливался по коридору, опустив руки, которые, казалось, ему и не принадлежали вовсе, и ему приходилось повсюду таскать их с собой. Сейчас третья койка пустовала: пациента, который ее занимал, недавно перевели в другое отделение. Он был человек пожилой, порой улыбался, но смотрел на все с какой-то одной ему ведомой печалью. Он так же не проронил ни слова за все то время, пока находился здесь. В последнее время ему становилось все хуже: после процедур его приносили медбратья – или иначе «штатские», как здесь называли персонал больницы – клали его на кровать, и он мог часами лежать, совсем не двигаясь, затем засыпал.
Но вот, когда луна в решетчатом окне уже светила справа, что было примерно после двух часов ночи, я с радостью отметил, что стало тише. Лишь где-то в конце коридора раздавалось «уханье» больного, как вдруг послышался скрип тяжелой двери, ведущей с лестницы к нам на третий этаж, а затем топот нескольких ног. Они чеканили каждый шаг, и их было по меньшей мере трое. Также раздавались и их голоса, они говорили с кем-то очень знакомым, с голосом, который я слышу почти каждый день. С их появлением на этаже в палатах снова начали просыпаться на время затихнувшие больные, и волна криков начинала возрастать.
– Вы мне так всех больных перебудите, говорю же Вам, тише, – теперь я был уверен: это был наш главврач, дежуривший сегодня по этажу. Кто-то считал палаты: восемнадцатая, девятнадцатая, двадцатая. Их шаги стихли. Они стояли напротив моей, двадцатой палаты, и внутренний голос подсказывал, что они пришли за мной.
– Какая палата, говорите, нам нужна?
– Все верно, двадцатая, – ответил врач.
– Тогда прошу, открывайте.
– Но мы ведь с Вами договорились, что все вопросы будете задавать в моем присутствии? Больной находится под моей ответственностью, ему положено лечение, и никуда из этих стен Вы не имеете права его забирать.
– Открывайте уже и попросите, чтобы подготовили комнату, в которой мы могли бы поговорить с товарищем.
