Домишко портного удивил своей убогостью. Он был похож скорее на сарай, чем на дом. И хозяин был под стать ему: старый неопрятный еврей, да к тому же еще и горбатый.
– Ну, кого обряжать-то будем? – равнодушно спросил он.
– Да вот Борис Моисеич, дочек своих привела. Одной подвенечное платье, да на второй день что-нибудь надобно. За батюшку выдаем, что-нибудь скромное надо. Да вот еще малой что-нибудь сшить. Ну и мне тоже. Может, сами что присоветуете.
– Ну, показывай, чего вы там набрали…
Анна принялась разворачивать тюки, доставать отрезы и объяснять из какого отреза что хочет сшить и каким фасоном.
Борис Моисеич взял потрепанную тетрадку, карандаш. Он рисовал фасон, старательно слюнявя химический карандаш. Иногда советовал маме, как будет лучше, потом вырывал листочек из тетрадки, вкладывал его в середину отреза, к нему же откладывал пуговицы, кружева или ленты, предназначенные для платья, и все это относил в другую комнату. Когда, наконец, все, что собирались шить, обговорили, Борис Моисеич принялся снимать мерки. Когда подошла Настина очередь, он также равнодушно, как и Анне с Нюсей, сказал:
– Ну, иди, буду и с тебя мерки снимать.
Настю с самого начала напугала небритость недельной давности Бориса Моисеича, его седые давно не стриженные клокастые волосы, замасленная, непонятного цвета кацавейка поверх грязной потрепаной рубахи. Но пока они с мамой разбирались в отрезах и фасонах, и словно не касались Насти, она немного пообвыклась и осмелела. А на его призыв, она, обомлев от страха, непроизвольно, совсем по-детски спряталась за Анну:
– Я не пойду, – прошептала она ей едва слышно.
– Ты чего это? – удивилась та.
– Я боюсь.
– Тю, глупая! – рассмеялась Анна, – А ну-ка, давай, давай, хватит манерничать, – и она насильно вытолкала Настю на середину комнаты.
Из-за своего физического уродства Борис Моисеевич ростом был с Настю. И только руки были длинные, с такими же длинными и цепкими пальцами, как у здоровенного мужика. Эти пальцы с железной бесцеремонностью дотрагивались до Настиной груди, бедер, поворачивали ее, вызывая у Насти приступы тошноты. Она понимала, что то, что сейчас творят над ней – неправильно и некрасиво. Так не должно быть, и мучалась от своего бессилия и отвращения к этому неопрятному старому человеку.
Всю дорогу домой Настя едва сдерживала слезы. «Нет, про это я уж точно Анютке не стану рассказывать», – горько, со всхлипом вздыхала она, сидя на телеге. Настроение было испорчено. День, так хорошо и радостно начавшись, закончился таким мучительным испытанием. И потом еще долгие годы при воспоминании о первых своих взрослых нарядах Настю не покидало чувство гадливости и стыда. Мать, заметив перемену в ее настроении, обеспокоилась:
– Ты что это, как в воду опущенная?
– Не поеду я больше к этому Борису Моисеичу! – зло выкрикнула Настя.
– С чего это ты? – удивилась Анна. – Нам еще на примерку надо будет к нему съездить…
– А чего он меня все щупает и щупает, а Вы стоите и молчите. Противно…
– Дурочка, так он же портной. Как он шить-то станет без мерок?
На примерку Настя, конечно, поехала, но для себя решила, что ни за какие коврижки она не выйдет замуж за портного. Даже под страхом смерти. А если насильно будут выдавать, убежит из дома.
Вечером того же дня женская половина семьи Барабашевых бурно обсуждала события дня, а более всего прилично ли будет на венчание надеть подаренные женихом украшения.
