– Ах, Арно, велите снять сукно; мне бы хотелось видеть лицо бедной женщины, которая своею жизнью запечатлела свою любовь.
– Нет, нет, Габриела, – возразил молодой граф, отрицательно качая головой, – я не могу нарушить волю моего несчастного предка, все его потомки чтили ее. Потом я суеверен, а говорят, что тот, кто откроет эти портреты, навлечет на фамилию целый ряд несчастий.
– Какая глупость! Можно ли в наш просвещенный век верить таким сказкам? Умоляю вас, Арно, откройте портреты. Господин Веренфельс, помогите мне. Разве вам не интересно увидеть их?
Готфрид покачал головой.
– Нет, не надо шутить с судьбой и тревожить это мрачное прошлое. Будьте тверды, граф, не уступайте. Зачем видеть лицо вероломной женщины, которая двух человек ввергла в несчастье, посягнула на незаконное обладание и разрушила связь братской любви.
– Боже мой! Этот бедный Жан Готфрид был, конечно, более чувствителен к красоте. И какая ирония, что он носит имя того, кто так сурово его осуждает.
– Я жалею его за гнусную слабость, но Бианку осуждаю, так как не могу ни уважать, ни жалеть суетную, преступную кокетку, которая посягнула на жизнь мужа и любовника.
– Не всякий может быть Катоном, как вы, – проговорила графиня, краснея от досады и отворачиваясь.
Приблизясь к Арно, она снова стала умолять его с такой настойчивостью, что молодой человек начал терять твердость; и когда слезы показались на ее чудных, синих глазах, обращенных к нему с жаркой мольбой, он не мог более противиться. Взял высокий табурет, стал на него и снял черное сукно, закрывавшее один из двух портретов; под этим покрывалом оказалось другое, третье, четвертое; последнее было снято и упало на пол, поднимая облако пыли. Тогда Арно и Готфрид вскрикнули, с изумлением переводя глаза от портрета Бианки на Габриелу. Графиня стала бледна, как ее белое платье, и молча всматривалась в черты преступной прабабки. Все трое долго не могли прийти в себя, потрясенные поразительным сходством между портретом и Габриелей. Это было то же бледное лицо с правильными чертами, такое же капризное выражение румяных губ, те же черные локоны, разница заключалась лишь в цвете глаз – у Бианки они были черные, суровые и страстные.
– Какое диво! – вымолвил, наконец, Арно. – Если бы не черные глаза и не костюм, то можно было бы думать, что вы, Габриела, служили моделью этому портрету.
– Да, это очень странно и доказывает во всяком случае, что все, что на меня похоже, предназначено принадлежать фамилии Рекенштейнов, – отвечала молодая женщина, стараясь улыбнуться. – Но, Арно, теперь надо открыть другой портрет; я горю желанием увидеть черты того, кто внушил моей предшественнице такую безумную страсть.
В тревожном раздумье и тоже волнуемый лихорадочным нетерпением, молодой человек дрожащей рукой сорвал покрывало со второй рамы; и взоры всех троих с безмолвным изумлением устремились на портрет графа Жана Готфрида. Это был красивый мужчина, мужественный, с насмешливым ртом; его большие глаза, синевато-серые, как сталь, светились гордостью и энергией; маленькая бородка пепельного цвета обрамляла его лицо, и из-под тока с пером выглядывали коротко остриженные волосы того же оттенка. Он был в ботфортах и в черном бархатном камзоле, обрисовывавшем его стройный, крепкий стан.
Молодой человек стоял, прислонясь к столу; одной рукой держал перчатку, другая опиралась на кинжал, висевший у его пояса. Оба портрета были великолепными произведениями большого итальянского художника. Однако изумление присутствующих было вызвано не одним лишь совершенством исполнения, а тем, что, исключая более серьезное и мрачное выражение лица и разницу в цвете глаз и волос, граф Жан Готфрид был верным портретом Готфрида Веренфельса. И Веренфельс, бледный, взволнованный, глядел на эту странную фигуру, так похожую на него. Арно первым пришел в себя.
