Реквием одной осени - страница 9

Парфюм. Любимый. Один пшик на шею, под чуть растянутое горло свитера. Его долго не удавалось приручить – душил. Он сильный. Мужской. Он убивает любые ароматы вокруг. Он жутко ревнив и яро защищает своего носителя от посторонних вмешательств, создавая вокруг непробиваемую ауру теплоты и заботы. Он самодостаточен и не любит «чужих». Он не резок, ненавязчив. Он не по-женски сладок. Он пахнет сразу всем, что любит его обладатель, носитель, то есть я. Восточным базаром, наполненным фруктами, сладостями и специями. Это сильное начало раздавленной мандариновой шкурки. Это рахат-лукум. Гвоздика. Кориандр. Известной кофейней в центре – очень дорогой и безумно популярной среди творческих личностей, и расположенной по соседству с пекарней, известной на весь город своими булочками с корицей. Он пахнет вишнёвым вареньем с косточкой, чья цианидная горчинка оттеняет приторную сладость. Коньяком, с его дубовой терпкостью. И сливочным ликёром – густым, вязким, обволакивающим сознание нежной прелестью своего послевкусия. Он прекрасно со всем сочетается. С обстановкой той самой кофейни, где старые столики из псевдо-морёного дуба и фотографии иностранных знаменитостей эпохи чёрно-белого кино на стенах. С ароматом горячего хлеба из печки в деревенском доме. С запахом красно-жёлтой осени, её влажным и прохладным воздухом и мокрыми не шуршащими листьями, которые уже мертвы, но ещё не истлели. С одеждой из натуральных материалов и «подкопчённым» табаком «Хальфцвар», завёрнутым в полупрозрачную самокруточную бумажку, он вяжется совершенно невероятным, чудесным образом. Он самый неформальный, нонконформистский, из моей коллекции, и при этом самый тихий. Не кричащий. Он сам по себе.

Имя ему – «Эгоист». Гениально. «Шанель».

Один пшик. Для настроения. Для грусти и тоски. Для души. Чтобы понять, что ещё не совсем отупел и способен думать о прекрасном. Что в мире есть ещё что-то способное пробудить чувства. Что существует нечто великолепное, ради чего ещё стоит пожить. Немного. Совсем чуть-чуть.

Он как лекарство, и если его много, то это яд.

Поэтому, только один пшик. Как одна любовь. Как жизнь одна.

Много хорошего вредно.

Пшик…

Печальный вздох, посвященный безнадёжности, и голос, обращённый в никуда:

– Да-а-а…

Улица. Не раннее, но всё же утро, и редкие косяки перелётных птиц уже тянутся на юг. Не все ещё опали листья. Приезжие дворники, мерно шаркая изрядно полысевшими мётлами, скребут асфальт. Остановившись перед парадной закурить, я смотрю и слушаю, как в окно первого этажа стучится лбом ищущий зимовья шмель.

Завожу машину. Грею. Докурив, сижу в стылом салоне, смотрю на цифровые приборы, жду, пока холостые придут в норму. Меня малость колотит. Наверное, это страх. Детский какой-то, глупый, как перед походом к зубному, да только ничего с ним не поделаешь. Легкий тремор всего организма. А может, это просто холод под куртку забрался?

Поехал. Думаю, что доеду быстро, даже с запасом. Но уже в родном питерском пригороде, в десять утра, сталкиваюсь с пробками. Чертовщина какая-то. Никогда такого не бывало. Но прорвался. И всё равно, через семь минут свободной езды, встал.

Утро. Точно, поганое утро. В Шушарах «стояк». Значит и за ними тоже. Но это не повод отчаиваться – опаздывать мне не впервой. Пятьдесят минут стояния, длинной в четыре сигареты, прерываются не только началом более оживлённого движения, но и звонком командора.