Скарамаш, закатав штанину, постучал костяшками пальцев по дереву и железу под ней. Капитан Напхи одобрительно кивнула и подняла свою руку – ее замысловатые костяные накладки, гагатовые украшения и металлические части отражали свет.
– До сих пор помню ощущение зубов, сомкнувшихся на моей руке, – сказала она.
– Я очень признателен вам за помощь, – сказал Скарамаш. – И, со своей стороны, буду следить, не появится ли где кротурод цвета заварного крема.
У Шэма глаза полезли на лоб.
– Цвета старого зуба, капитан, – резко отпарировала Напхи. – Огромный крот оттенка старого пергамента. Слоновой кости. Лимфы. Желтоватых белков задумчивых глаз безумного старого профессора, капитан Скарамаш.
Посетитель забормотал извинения.
– Я пойду куда угодно и сделаю что угодно, лишь бы повстречать мою философию, – медленно сказала Напхи. – Моя философия, – продолжала она, – не желтая.
«Далась ей эта дурацкая философия! Из-за нее она плюет на те снимки», – подумал Шэм. А ведь на них доказательства – чего именно, он не знал, но, несомненно, глобального крушения всего рельсоморья, по меньшей мере. А она не хочет оторваться от своих кротобойских философствований и на минуту!
Однако похоже, что Скарамаш с ней заодно. Сколько же их, таких философов, на рельсах? Не у всех стреггейских капитанов была своя философия, но все же многие из них вступили в отношения противоречивой любви-ненависти с одним определенным животным, в котором они провидели или ощущали – прощущали – воплощенные смыслы, возможности, мировоззрения. В какой-то момент – неопределимый словами, зато вполне ощутимый на практике – в голове таких капитанов что-то щелкало, и обычный профессиональный подход к хитрой добыче вдруг превращался в нечто совершенно иное – преданность одному определенному животному, в котором заключалась теперь целая вселенная.
Дэйби училась охотиться. Дневная мышь снова могла летать, правда, на небольшие расстояния. Шэм подвешивал кусочек мяса на веревочку, привязывал ее к поручням последнего вагона, и мышка, хлопая крыльями, летела за вертящейся и кувыркающейся добычей. Это называлось обучение охоте со смыслом.
Шэм задумался о трепете, который вызывали в окружающих те, кто помешался на чем-то одном, превратил свою жизнь в Музей Финального Аккорда. Наверное, между капитанами тоже существовало своего рода соперничество. «И это он называет философией? – фыркали они, возможно, за спиной друг у друга. – Вот эту смирную луговую собачку, за которой он гоняется? О, дни мои ясные! и что бы это могло значить?» Капитаны состязались в умении превзойти других, добиться преимущества над коллегами в толковании смыслов той или иной добычи.
По пути домой они пересекли ущелье, глубокий провал шириной в двадцать – тридцать футов, над которым была переброшена целая сеть мостов. Шэм знал, что им не миновать этого места, и все равно испугался. Рельсы карабкались вверх по земляной насыпи, покрытой клетками дерева-и-металла, перескакивали через лужи и ручьи, в которых плескалась рыба.
– Впереди земля! – объявил впередсмотрящий. и тут же: – Курс на дом! – Смеркалось. В небе кружили птицы. Садились на ветки растущих меж рельсами деревьев, те прогибались под их тяжестью. Команда шумела и гоготала. Местные дневные мыши возвращались домой; на охоту вылетали ночные, черные. Встречаясь, они приветствовали друг друга громким чириканьем, точно одни сдавали, а другие принимали небесную вахту. Дэйби, сидя на плече Шэма, чирикала им в ответ. Потом вспорхнула и унеслась. Шэм не волновался: раньше мышь всегда возвращалась на «Мидас», иногда дожевывая пойманного по дороге зазевавшегося сверчка.
