Ни машины, ни квартиры. Если продать мебель, на двухкомнатную где-нибудь на окраине должно хватить. Ольга обвела взглядом кабинет. Ноутбук лучше оставить, картину назад в магазин. Денег на первое время хватит, а дальше что? Да, где же все-таки сухой платок?!
Ольга нашла его в сумочке, в прихожей. Вместе с платком выпал листок бумаги. «Глория». Точно, детективное агентство.
Ольга записала этот номер телефона в тот день, когда ходила в прокуратуру…
Новости, которые ей тогда сообщил следователь, ошарашили. Молча подписав протокол и еще что-то, она поплелась домой. Как она могла не догадываться, что фирма Игоря близка к банкротству? Ведь на ее жизни это никак не сказывалось. Правда, в последний месяц она редко ходила по магазинам и ресторанам, но это потому, что учеба требовала много времени – сессия, сдача курсовой работы… Она брела по улице нетвердой походкой, без косметики и прически, с заплаканным, бледным лицом. На нее, наверное, оглядывались прохожие. Даже какая-то рыжая дворняга поплелась за ней следом, поскуливая. Засмотревшись на псину, растроганная собачьей участливостью, она тогда чуть было не столкнулась с рекламным щитом, на котором красовалась надпись:
ЧАСТНОЕ ОХРАННОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ
«ГЛОРИЯ»
Обращайтесь – поможем
Машинально она записала номер телефона, сунула в сумочку листок и напрочь забыла об этом. Теперь же Ольга почувствовала, что именно в их помощи она и нуждается. Кто-то должен был выслушать ее. С кем-то она должна поделиться своими сомнениями и подозрениями. Они во всем разберутся, все прояснят. Они – помогут…
Вода для чая закипела, раздался громкий щелчок – чайник выключился, но Ольга уже забыла о чае. Она спешила к телефону.
Борис Соломонович Хайкин. 21 июня
Ничего не хотелось Борису Соломоновичу. Ни спать, ни есть, ни думать. Старинные напольные часы пробили семь вечера, и Борис Соломонович даже сморщился: казалось, гулкий бой часов эхом отдается в голове. Он лежал на своей огромной постели, неярко горел ночник, и в полутьме большой прохладной комнаты с занавешенными окнами воспоминания о событиях длинного прошедшего дня стали особенно отчетливыми.
Между тем верный доктор Кормильцев строго-настрого запретил Борису Соломоновичу зацикливаться мыслями на расстреле, которому тот стал свидетелем. Ведь и вправду был самый настоящий сердечный приступ, да еще какой. Доктор провел у постели Хайкина не один час, исколол лекарствами с головы до пят и, не слушая никаких возражений, напоследок вколол еще и успокоительное. Из-за этого Борис Соломонович пребывал сейчас в неприятно-сонливом состоянии, а спать у него никак не получалось. Кормильцев только что ушел, уже от дверей многозначительно махнув мобильником, – дескать, чуть что, сразу звони! В доме было непривычно тихо, «человеки-горы»-телохранители передвигались едва ли не на цыпочках, из обычно шумной гостиной не доносилось ни звука… Дрема все же начала было овладевать Борисом Соломоновичем, но и тут не дано ему было счастливого забвения, поскольку, вежливо постучав (и действительно на цыпочках!), в комнату заглянул бодигард Виталик:
– Борис Соломоныч, извините! Там, в гостиной, милиция. Такой капитан Владимиров, его бросили показания снимать у свидетелей. Мы с Толиком ему уже все, что знали, рассказали, так он спрашивает, можно ли с вами поговорить. Я ему сказал, приступ у вас, а он…
– Веди его сюда, – слабым голосом, но твердо перебил Хайкин. Пожалуй, ему даже хотелось побеседовать с милицейским капитаном. С одной стороны, шевелилось в душе какое-то мазохистское желание еще раз, пусть на словах, пережить недавний кошмар, с другой – какая-то перемена в обстановке: всегда активный, Борис Соломонович в нынешнем своем «больном» состоянии чувствовал себя неуютно и нелепо до ужаса, а с третьей – что-то ему подсказывало, что надо бы держать руку на пульсе этого расследования, и почему бы не начать изнутри, скажем, с роли свидетеля.
