– Так что значило это «иного выбора у нас нет»? – хмуро спросил у Виктора Шепеторн, со стороны наблюдая за играми девушек, – Уж не хочешь ли ты сказать, что эти невежды с вилами скоро перестанут воевать друг с другом и ополчатся на нашу девочку? Тебя-то я знаю, но вряд ли боги оценят второе Лейпцигское бедствие.
– Все гораздо прозаичней, чем ты успел себе нафантазировать. – менее пессимистично ухмыльнулся ему мужчина, скрестив руки на груди следя за тем, как танцует его дочь. Щурясь от близости огня, он тем не менее обладал достаточной силой воли, чтобы держать себя в руках и поддерживать непринужденное общение, – Моя девочка хочет последовать за мной во тьму, сам видишь… Я прекрасно понимаю, что она не отступится, ведь…
– Она, как и ты – если во что-то упрется – жди беды…
– Именно… – подернул Виктор уголками губ, не поведя при этом и мышцей на лице. Закрыв глаза, он глубоко вдохнул порыв свежего ветра, растрепавшего смоль волос на его висках, казалось, в этот раз улыбнувшись по-настоящему, – Я сделал все, что от меня зависело. К солнцестоянию она выйдет замуж и вскоре принесет потомство, при этом оставшись без поддержки родной земли, без моего покровительства. Я хочу, чтобы у нее были хотя бы вы. Возможно… приняв себя и научившись живой магии, она передумает.
Но мужчина лишь беззвучно рассмеялся на его слова.
– Знаешь, что я вижу перед собой, когда смотрю на твою дочь? Крушение Везувия. В этом хрупком теле столько силы и нереализованных надежд, столько страхов и смятения. Желания найти свое место в этом чужом для нее мире. Спустя столько лет, благодаря твоей заботе ей удалось вырасти над собой, но, как бы ты не окучивал кратер, из него не вырастут цветы. И вся эта кровь земли, все это пламя однажды погребет под собой всех, если не проложить для них иное русло. Твоя дочь не горный родник, Виктор… она поток расплавленного металла, заточенный под толщей земли в ожидании взрыва.
– Разве предложенная мной альтернатива так плоха?
– Она неполноценна. Дети всегда алчно жаждут того, что запретно для них. А ты дразнишь ее своим примером, строя перед ней очередные стены, преодолевать которые становится для нее чем-то вроде состязания. Да и кто сказал, что тебе придется оставить ее после переезда? Что же мешает тебе последовать за ней?
– Я не желаю своей дочери смерти, Терновник. Я положил столетия на то, чтобы теперь она могла жить, не зная тревог.
– Ты бываешь порой так слеп, что не видишь очевидных вещей. Как она счастлива рядом с тобой. – покачал головой старейшина Скандинавии на его слова, – Говоришь о страхе, но сам выдаешь желаемое за действительное и боишься собственной тени, которой, к слову, у тебя давно нет. Мой статус претит этому, но как твой друг, я должен тебе сказать. Ты взрастил прекрасную девушку, чей дар готов расцвести, чьи таланты помогут ей стать легендарной, и на этом ты хочешь вновь лишить ее семьи, когда, наконец, спустя эти самые сотни лет скитаний, можешь снова видеть ее улыбку? Ты даже не видел, как она родилась, не знал ее первых шагов и песен, как впервые она сражалась за собственную жизнь, потеряв мать. И вместо того, чтобы ценить вместе с ней каждый момент ее жизни, помочь ей обрести счастье и долгожданный покой, ты готов бросить ее и теперь? И на кого? На вот этих? – скептически вздернул он брови, кивнув головой в сторону, где Яшвен и Эмиель что-то горячо доказывали Аристиду – французскому травнику, старейшине Прованса и Авиньона, щуплому на вид, а потому неспособному что-либо противопоставить льду и пламени, внезапно объединившимся во имя одной, только им ведомой, общей идеи. – Подумай еще раз, мой тебе совет.
