Революция 1917 года - страница 7

Именно революция с ее сломом ограничений позволяет раскрыться варварской природе человека, особенно человека толпы. В том, что во время черного передела, общинной революции в деревне, за запаханную полоску спорной земли вся семья убивала соседа вилами и топорами, автор видит «нравственный вывих растащиловки, типичной для психопатологии революции». Жестокие убийства офицеров в армии и на фронте, особенно многочисленные в первые дни Февраля, вполне могли иметь рациональную мотивацию: убивали за попытки сопротивления, нападали на обладателей немецких фамилий, в которых видели изменников. Но зачастую расправы, в которых участвовали толпы, переходили в проявления «массового исступления или уголовного куража».

«В сущности, природа смуты одна – психоз бунта, вызванный бытовой болезненностью ощущений несовершенства власти. Теперь методом жутких проб и ошибок отыскивался идеал, точнее, его видимость. При этом принять желаемое за действительное было тем легче, чем ощутимее были жертвы».

«Революцию нельзя понять без изучения политических символов эпохи», – утверждает профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Борис Колоницкий. И на множестве живых и ярких примеров из документов, писем, литературы, мемуаров и прессы показывает роль символических аспектов революции. Символы – «своеобразные ключи для интерпретации» политической культуры: иногда они отражали массовые настроения, иногда использовались как инструмент в борьбе за власть, а порой провоцировали политические конфликты.

Символы и сами формировали массовую политическую культуру. Они даже в большей степени, чем пропагандистские материалы, делали политику доступней. Имперские символы – герб с короной, гимн «Боже, царя храни!» и т. п. – однозначно отрицались революцией, свергнувшей династию Романовых. Восстановление Временным правительством старых символов, таких как военно-морской флаг, воспринималось «носителями революционной политической культуры» как реакционная деятельность. Приверженность «устаревшим» государственным символам могла провоцировать острые конфликты. Известны, к примеру, случаи убийств солдатами и матросами офицеров, которые не желали отказываться от погон. Эту стихийно возникшую борьбу вокруг символов зачастую использовали для мобилизации сторонников – так, выступления нижних чинов против «золотопогонников» были на руку войсковым комитетам и Советам.

На смену царским флагам и гимнам, названиям кораблей и наградам пришли не либерально-демократические символы, казалось бы, естественные для буржуазно-демократического Февраля, а символы революционного социалистического подполья – красные флаги, «Марсельеза», «Интернационал». Даже консервативно настроенные политики и военные, например военный министр Александр Гучков или генерал Лавр Корнилов, ходили с красными бантами. Эти символы говорили на языке классовой борьбы и гражданской войны, что не могло не отразиться на росте популярности крайне левых – большевики и другие сторонники революционного максимализма воспринимались как законные носители революционной культуры.

«В 1917 году политическая революция переплеталась с революцией религиозной. В этих условиях революционные символы, язык революции проникали в жизнь российской православной церкви и активно использовались во внутрицерковных конфликтах противоборствующими группировками. Оборотной стороной политизации религиозной жизни стала особая сакрализация политики, сакрализация революционных символов. Для многих сторонников революции, придерживавшихся разных политических взглядов, они становились священными символами. Но в то же время и для противников революции политическая борьба, и в частности борьба с революционной символикой, также приобретала глубокий революционный смысл».