И храбрецы, после недели боев, падающие от усталости, окоченевшие за дождливую ночь, исхудавшие, перепачканные в грязи, безропотно ожидали смерти, когда уже сделали все, что было в их силах, чтобы победить. Одеты они были во что придется. Наименее отягченные годами, те, которые во время войны с пруссаками служили в сводных батальонах, не участвовавших в боях, были в длинных шинелях коричневого, стального или темно-зеленого цвета, в какой-то странной форменной одежде, делавшей наших ополченцев похожими на иностранных солдат. Самые старые из инсургентов, прежде служившие в гарнизонных войсках или в гражданской милиции, на которых во время осады возложено было обслуживание бастионов и редутов, носили традиционный трехцветный костюм – темно-синий мундир с металлическими пуговицами, штаны того же цвета с ярко-красными лампасами, кепи из той же материи с красной выпушкой и белые гетры; на головном уборе была приколота трехцветная кокарда, которую в прошлом веке народ избрал эмблемой свободы.
Страшны и вместе с тем великолепны были защитники Коммуны в своей окровавленной, грязной, рваной одежде, и все они, как один, ветераны, волонтеры и юнцы, взявшиеся за оружие, – все готовились к последнему, решительному бою!
Тех, которые были слишком изувечены, чтобы принять участие в бою, перенесли в могильные склепы, находившиеся внутри линии обороны; легко раненым позволили сделать еще по выстрелу, и они прятались в глубине рвов или за сваями и турами, защищавшими подступы к этой убогой крепости, созданной экспромтом прошедшей ночью. И наконец, девяносто три бойца, оставшиеся невредимыми, молча сгруппировались вокруг своего командира и, полные решимости, подняв голову, опершись на штыки, ждали врага – увы! – французов, как они, и, как они, пролетариев.
– Стой! Кто идет?
Ответа на оклик часового не последовало. И тут же какой-то парижский рожок прозвучал в тишине восходящего дня.
При этом сигнале тревоги командир отряда бросился в ту сторону, где протрубил рожок, и оказался лицом к лицу с женщиной, которую двое часовых ввели в блиндаж.
– Ты! – воскликнул он, сразу же узнав ее. – Ты?..
Полуобнаженная, измученная, еле держась на ногах, с горящими голубыми глазами на мертвенно-бледном, точно восковом лице, с взъерошенной густой копной рыжих волос, ниспадавших на груди и плечи, она остановилась, нежно прижимая к себе – о, так нежно! – свою ношу, которую несла на перевязи, укутав в шерстяную юбку.
– Да, это я, – наконец произнесла она, – я пришла умереть вместе с тобой, Сардок!
Сардок не дрогнул, но его крепко сжатые губы говорили о сильнейшем волнении, которое он с трудом сдерживал. Он молча раскрыл ей свои объятия, и она упала ему на грудь; и эти любовники, эти супруги страстно припали друг к другу, переживая в течение этой минуты всё свое счастье, ушедшее навеки…
Три месяца до войны Сардок, прикованный к топке паровоза, бросая полные лопаты черного корма этому рычащему чудовищу, которое уносило его то ночью, то днем из Парижа в Бордо или из Бордо в Париж, предавался мысли об упразднении наемного труда – последней формы рабства, мечте об освобождении рабов.
Сардок узнал на своем горбе все тяготы сурового труда кочегара, еще более опасного, чем труд моряка, и настолько изнурительного, что он до предела изнашивает человека и вызывает его преждевременную смерть. Сардок понял, как невыносимо бремя, тяготеющее над несчастными, которые волею судеб родились на низших ступенях социальной лестницы. И тогда этот обездоленный бедняк, продающий свою рабочую силу, этот пролетарий, этот умный плебей, в котором билось благородное сердце, почувствовал глубокую жалость к своим братьям, более слабым, чем он, одаренный самой природой неисчерпаемой энергией и редко встречающейся силой. Он понял, что им суждено претерпевать адские муки, и, мученик сам, он встал на сторону угнетенных, поклявшись помочь им добиться рано или поздно освобождения или же погибнуть вместе с ними.
