Дарроу, поблагодарив и извинившись, что не может принять приглашение, несколько минут поддерживал беседу, в которой каждое слово, каждая интонация собеседника были как резкий свет, бьющий в больные глаза. Он был рад, когда звонок призвал зрителей занять свои места и юный Лит покинул его с дружеским вопросом: «Мы увидим вас позже в Живре?»
Когда Дарроу присоединился к мисс Вайнер, первой его заботой было выяснить, окинув быстрым взглядом зал, может ли Оуэн видеть со своего места их ложу. Но из ложи юноши не было видно, и Дарроу заключил, что тот его заметил только в коридоре и не рядом с Софи. Он не очень понимал, почему ему кажется столь важным решить этот вопрос; несомненно, причиной была не столько забота о репутации мисс Вайнер, сколько неотступное видение печальных оскорбленных глаз…
По дороге обратно в отель это видение неотступно стояло перед ним, сопровождаемое мыслью, что с вечерней почтой могло прийти письмо от миссис Лит. Даже если письма еще нет, слуга мог сообщить телеграммой, что оно в пути, и при этой мысли его интерес к девушке, сидящей рядом, вновь охладел до братского, почти отеческого. Она была для него, в конце концов, не более чем обаятельным юным созданием, ее было просто приятно пригласить развлечься вечером; и, когда, уже в ярко освещенном дворе отеля, она быстро повернулась, приблизив к нему счастливое лицо, он отклонился, сделав вид, что открывает дверцу такси.
Ночной портье за конторкой, после бесплодных поисков в отделениях для почты, склонялся к тому, что письмо или телеграмма для джентльмена действительно были, и Дарроу, услышавшему это, не терпелось подняться в свой номер. Наверху к их номерам вел длинный, тускло освещенный коридор, и Софи, остановившись на пороге, перекинула через руку свой светлый плащ, а другую протянула Дарроу.
– Если телеграмма придет рано, я уеду с первым поездом; так что, полагаю, пора прощаться, мы больше не увидимся, – сказала она, и в ее глазах мелькнула легкая тень сожаления.
Дарроу, в новом приступе раскаяния, понял, что опять забыл отправить ее письмо; и, когда их руки встретились в пожатии, он поклялся себе, что, как только они расстанутся, помчится отправлять его.
– О нет, конечно, я увижу вас утром!
Лицо ее чуть дрогнуло, выражая удовольствие в ответ на его несколько неуверенную улыбку.
– В любом случае, – сказала она, – хочу поблагодарить вас за такой замечательный день.
Он заметил в ее ладони ту же дрожь, что и в лице.
– Напротив, это я должен… – начал он, поднося ее руку к губам.
Когда он отпустил ее руку и их глаза встретились, в ее глазах что-то промелькнуло, словно свет в занавешенном окне.
– Доброй ночи; вы, наверное, ужасно устали, – отрывисто сказал он и повернулся, даже не дожидаясь, когда она уйдет к себе.
Он отпер дверь своего номера и, споткнувшись в темноте о порог, нащупал выключатель. Вспыхнувший свет осветил телеграмму на столе, и он, забыв обо всем на свете, схватил ее.
«Никакого письма из Франции», – гласило сообщение.
Листок выпал из его руки; Дарроу рухнул на стул возле стола и сидел, невидяще глядя на выцветший коричневато-оливковый узор ковра. Значит, не написала; не написала, и теперь очевидно, что и не собиралась. Если бы у нее было какое-то желание объяснить свою телеграмму, она непременно написала бы ему в течение суток. Но она явно и не думала ничего объяснять, и ее молчание могло означать лишь то, что у нее не было никакого объяснения или же он ей настолько безразличен, что она не сознавала необходимости объясниться.
