В том, что он покраснел, она, вероятно, увидела признак невольного протеста против того, чтобы его посвящали в столь низменные подробности, поскольку продолжила со смехом:
– Думаю, вам трудно понять, что такое остановиться и задуматься, можно ли позволить себе потратиться на телеграмму? Но я всегда должна была думать о таких вещах. И теперь мне нельзя дольше тянуть – я должна попытаться попасть на ночной поезд до Жуани. Даже если Фарлоу будут не в состоянии приютить меня, я могу снять номер в гостинице: это будет дешевле, чем оставаться здесь. – Она помолчала, а потом воскликнула: – Мне следовало подумать об этом раньше, следовало послать телеграмму вчера! Но я была уверена, что получу от них известие сегодня, и мне хотелось – ах как ужасно хотелось остаться! – Она беспокойно взглянула на Дарроу. – Случайно не помните, в какое время вы отправляли мое письмо?
Дарроу все еще стоял на пороге ее номера. Когда она задала свой вопрос, он вошел внутрь и закрыл за собой дверь.
Сердце у него билось чуть сильней, чем обычно, и он не очень представлял, что сейчас сделает или скажет, разве что был совершенно уверен: как бы сильно ни хотелось загладить свою вину, ему достанет ума не признаваться, что не отправил письмо. Он знал: самый худший проступок, в общем, будет меньшей бедой, нежели бесполезное признание; и это явно был тот случай, когда минутная глупость, в случае признания, могла обернуться серьезной обидой.
– О, простите… простите; но вы должны позволить мне помочь вам… Позволите?
Взяв ее руки в свои, он сжал их, рассчитывая, что дружеское пожатие дополнит недостаточность слов. Он почувствовал слабое ответное пожатие и заторопился, не давая ей времени на ответ:
– Разве не жаль тратить так приятно проводимое время на сожаление о чем-то, что могло бы помешать удовольствию?
Она отступила назад, высвободила руки. Выражение трогательной доверчивости исчезло с ее лица, которое внезапно осунулось от подозрения.
– Вы не забыли отправить мое письмо?
Дарроу стоял перед ней смущенный и пристыженный, еще острее сознавая, что выдать свое раскаяние – значит огорчить ее еще больше, чем если его скрыть.
– Что за измышления? – вскричал он, со смехом вскидывая руки.
Ее лицо мгновенно расплылось в улыбке.
– Ну, тогда… я буду только рада; ни о чем не буду сожалеть, кроме того что наше приятное времяпрепровождение кончилось!
Эти слова были так неожиданны, что расстроили все его намерения. Если она больше не сомневается в нем, можно и дальше держать ее в заблуждении; но ее безусловная вера в его слово внушила ненависть к роли, которую он играл. И в тот же самый миг сомнение подняло свою змеиную головку в его собственной груди. Может быть, не она, а скорее он так по-детски доверчив? Разве не была она, пожалуй, слишком готова поверить ему на слово и окончательно забыть неприятный вопрос о письме? Учитывая ее возможный опыт, подобная доверчивость заслуживает подозрения. Но когда их глаза встретились, он устыдился своей мысли и понял, что это на самом деле был предлог приуменьшить собственную вину.
– Зачем нашему приятному времяпрепровождению кончаться? – спросил он. – Почему бы не продлить его еще немного?
Она взглянула на него, ее губы приоткрылись от удивления, но, прежде чем она успела что-то сказать, он продолжил:
– Я хочу, чтобы вы остались со мной… хочу, чтобы у вас, хотя бы несколько дней, было все то, чего у вас никогда не было. Не всегда бывает май и Париж… почему бы не воспользоваться ими сейчас? Вы знаете меня… мы не какие-то незнакомцы… так почему бы не видеть во мне друга?
