И точно, в середине июля суконный мундир – вещь обременительная, это я по себе знал.
Затем состоялось внедрение мое в команду. Артамон привел меня к матросам с канонирами, собравшимся вокруг котла с кашей, и держал перед ними такую речь:
– Голубчики мои, вот этого орла, прозванием – Печкин, я выменял на нашего Гаврилу Медного Лба, да еще с придачей…
Громкий и дружный смех был ему ответом.
– Прошу любить и жаловать, – продолжал Артамон. – А коли кому сей размен не по душе, то я и его на что-либо полезное выменяю, отправлю, ну, хоть к тому же Пустохину…
Тут смех прекратился, и я понял, что неведомый мне Пустохин у матросов особой любовью не пользуется.
– Я сказал, а вы поняли, – завершил Артамон. – Садись, Печкин, ешь. Дайте ему кто-нибудь пустую миску и ложку.
Сурков, бывший при этом представлении, дружески пихнул меня локтем в бок и скрылся. Как оказалось, он послал одного из своих подчиненных на провиантское судно, и там в зачет каких-то давних договоренностей выдали для меня необходимое – и ложку, и одеяло, и сундучок для имущества.
Так я из мичманов (таково было мое скромное звание) стал матросом шхерного флота.
В порту творилась сущая неразбериха, канонерские лодки и малые парусные суда все шли и шли. Караван, как выразился племянник мой Сурков, растянулся на всю Балтику, и когда гемам «Торнео» швартовался у причалов Рижского порта, последний йол еще только отходил от Роченсальма.
– Гемамы мы позаимствовали у шведов, – объяснил Сурков. – В шведскую войну они хорошо себя показали в шхерах, как и канонерские лодки, а чем твоя Двина с ее островами и рукавами меж них отличается от шхер? Та же узость протоки и та же короткая волна. Но «Торнео» хоть строили из хорошего леса и спустили на воду четыре года назад, а наши корыта?
– Это не лодки, – подтвердил Артамон. – Это черт знает что, а не лодки. Вообрази, в начале марта – этого марта, а не прошлогоднего! – пишет наш посол из Стокгольма, что будто бы эскадра французских канонерских лодок может, перейдя в Балтийское море, очень хорошо прикрыть левый фланг Бонапартовой армии, когда начнется война. Государь, при всей своей нелюбви к флоту, всполошился и велел построить за два месяца шесть десятков канонерских лодок, чтобы было что противопоставить Бонапарту. И как ты полагаешь, из чего принялись их строить, коли лес загодя не запасли и не выдержали?
– Из сырого леса, – отвечал я. – Это даже толмачу понятно, не токмо что моряку.
– Чуть не вся Моллерова флотилия такова! Тут нам, брат, за шведами не угнаться. У них судно из сухого леса двадцать лет прослужит, а эти корыта – хорошо, коли шесть. И то уж диво, что они, груженные до того, что вода до уключин доходила, совершили такой переход, и ни одно не развалилось. Зато что ни день – то из столицы новый указ о поддержании воинского духа!
– Хорошо хоть деньги на флот давать стали, – и Сурков вздохнул. – Обстоятельства вынудили. Не любит наш государь флота…
Мы некоторое время помолчали.
Я знал, о чем думал Артамон – он сожалел, что родился слишком поздно. Говорить дурно о государе он не мог – но по-своему протестовал против такого отношения к флоту, мечтая о тех временах, когда флот творил чудеса при матушке Екатерине. Эти мечты в детстве нашем сливались воедино с мечтами о Роченсальме. Нам чудилась дивная морская крепость, где стоят у длинных причалов боевые фрегаты, корветы и линейные корабли; крепость, к строительству коей руку приложил Суворов; крепость, где служба прекрасна, командиры предусмотрительны и отважны, матросы ловки, словно белки, и сильны, словно медведи; крепость, стоящая, как в сказке, сразу на всех рубежах Отечества – где в ней нужда, там она и является…
