Но состояние женщины – слава богам реаниматологии! – из критического стало крайне тяжёлым. А в течение суток – и тяжёлым. Забрезжил благоприятный прогноз.
– С начмедов ты не вылетишь, – констатировал главный врач, глядя на Мальцеву. – А тебя с исполняющего обязанности попрём! – строго зыркнул он на Поцелуеву. – И высшую категорию с тебя сдерут, уж будь готова! – Оксана молча кивнула. – Это хорошо, что ты не оправдываешься.
– В каком месте я тут могу оправдаться? – мрачно пробубнила Поцелуева.
– В этом месте, в этом кабинете ты точно не оправдаешься! Но нюни мне подобрала и вместе со своей шефиней клинразбор чтобы написали – не придерёшься! Вам на министерском ковре и стоять. Со мной. Хорошо хоть… – он сделал нелепое движение плечом в сторону Мальцевой и, немного споткнувшись, продолжил: – Хорошо хоть у нас «своя рука» в министерстве. Панин дело и будет рассматривать. Он не прокинет. Другой бы так взгрел, что на всю жизнь никому мало бы не показалось. И был бы прав!
– Ты, Григорий Васильевич, не шуми, – подала наконец голос Мальцева. – Тут и без тебя все себя казнят.
– Да толку от ваших… козней! Казней, – он невольно хихикнул. – Хорошо, баба не умерла. Раз до тяжёлого дотащили, значит, уже и не умрёт. Или – нехорошо. Даже не знаю.
– Да типун вам на язык! – ахнула Поцелуева, забыв о субординации. – Чего же тут «нехорошо»?
– А ты бы, Засоскина, как жила, зная каждое мгновение каждой клеточкой мозга, каждой митохондрией тела, что своё дитя собственноручно об асфальт шваркнула?! Что ты вскакиваешь? – Он жестом осадил Оксану Анатольевну, которая уже собралась выпалить что-то гневное. Она села и внезапно разрыдалась, как маленькая девчонка, взахлёб. Как будто не была она четырежды замужем, не была грамотным врачом, не плакала тихо и незаметно в кабинете. Как будто никем не была и ничего не умела. Рыдала несчастным маленьким человеком, не властным ни над чем. Даже над собой.
Мальцева молчала. Григорий Васильевич налил стакан воды. Подал Оксане.
– Возьми себя в руки немедленно! – рыкнул. – Для родильного дома и больницы хорошо, что она выжила, – продолжил главный врач, понизив тон. – А вот для неё самой – не знаю. Я бы с таким жить не смог. Или смог. Понятия не имею. И понятия иметь не хочу!
Главврач подошёл к окну и тяжело вздохнул. Некоторое время была вязкая густая тишина.
– Ладно! Что тут разводить… Работаем. Ты, Татьяна Георгиевна, давай кого-то вместо Поцелуевой теперь исполняющим обязанности выдумывай. Родина?
– Нет. Я сама. Выхожу на работу.
– Мальцева, у тебя ж ребёнку…
– Если уж я родила, то теперь с ребёнком ничего не случится! И не буду я в декрете прятаться, когда в моём родильном доме такое творится!
– Суворов грёбаный! – хохотнул главный врач. – Хотя сдаётся мне, что ты, Танька, собираешься прятаться в родильном доме от новорождённого младенца. У тебя синдром военного времени! Тебя страшит мирная жизнь! – стал он как-то странно ухать совой.
И на всех присутствующих вслед за ним напал приступ истерического хохота. Такое бывает. Хорошо, что этого никто не видел и не слышал. Было три часа ночи. Кабинет главного врача находится в административном крыле главного корпуса. Где в это время никого нет. Разве что какого незадачливого студента занесёт. И он ещё долго будет слышать этот зловещий приступ группового стона, что у нас компенсаторной реакцией гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковой системы зовётся. И – или перестанет слышать. Или отправится перепродавать перекупленное. В бизнес, иными словами. Потому что далеко не все могут с этим жить. И не только жить – но и продолжать работать. Делать своё дело, пусть и слегка утратив слух от не единожды травмированных перепадами собственного несовершенства барабанных перепонок. Но хлестанёт тебя кучер-боженька с оттяжкой по гордыне – и встрепенёшься, соберёшься и идёшь. Пока можешь идти.
