находите вы утешенье своё и лекарство.
Где ваше стремленье, где вечная с родиной связь,
когда, невзирая на павших, бежите вы мимо,
когда, Иудеей торгуя, меняете вы, торопясь,
на дюны приморские стены Иерусалима?
Ваш тлеющий угль одинокая искра огня
напрасно старается снова раздуть для пожара.
Бредёте, как старцы, ногами едва семеня,
и уши не слышат призывные звуки шофара[32].
У вас не дубы, а кусты полевые растут.
Под своды небес не взлетает ваш дух приземлённый.
И новый стоит истукан под названием труд
в рабочем картузе у вас вместо царской короны.
Из мест обитания ваших Гора[33] не видна. Мечту подстрелили у вас, будто птицу в полёте.
И правда к вам в дверь не войдёт, ибо правда одна,
и ей не пристало ютиться и зябнуть в болоте.
Тускнеют у вас золотистые нити канвы,
которою бархат священных завес отторочен.
И в гордости вашей бездумно отбросили вы
сокровище древнее в пыль придорожных обочин.
И если в отстроенном заново доме у вас
погаснет свеча, что отцы зажигали упрямо,
что миру покажете, братья? Фальшивый алмаз
из лавки старьёвщика, найденный там среди хлама?
Тогда разметут вас опять по просторам Земли
искать в ней осколки разбитых скрижалей Синая
за то, что под спудом чужого добра погребли
вы правду свою, ей цены настоящей не зная!
Закончив чтение, Ицхак поднял голову и посмотрел на Йосефа так, словно видел его впервые:
– Я был уверен, что ты – сионист. А ты оплакиваешь наследие галута[34], от которого надо избавиться, если мы хотим из старой глины вылепить новый народ, создать современное общество. Нам надо отбросить всё, что напоминает изгнание, всё, что говорит о нашей печальной участи народа-изгоя. Именно в таком духе мы воспитываем молодёжь. Она презирает то, за что цеплялся вечный скиталец, гонимый еврей, а ты это воспеваешь. Короче, Йосеф, я тебя уважаю и как поэта ценю, но такие стихи печатать не стану. Ну сам посмотри, что ты пишешь: «Иудеей торгуя, меняете вы, торопясь, на дюны приморские скалы Иерусалима». Или вот: «И новый стоит истукан под названием труд в рабочем картузе у вас вместо царской короны». Откуда такое презрение к тем, кто строит эту страну?
– Я говорю не о рабочих, а о том, что идол социализма заменил вам наследие предков, вытеснил национальную идею. Что мы здесь построим, какое общество, если прервётся коллективная народная память, если два тысячелетия между началом изгнания и Базельским конгрессом[35] выпадут из сознания молодых? Что вы хотите создать, какой новый народ? Без прошлого, без истории? Тель-Авив строится, а Иерусалим? Забыт и заброшен?
Ицхак покачал головой:
– Я думал, что Ури Цви Гринберг[36] у нас один, а их, оказывается, двое. Это уже много. Остынь. Ты недавно в стране, не всё понимаешь. Идеализм у тебя, романтика в голове. У вас, поэтов, всё просто, а мы здесь фундамент закладываем. Царство Давида, – он усмехнулся, – до него как до звёзд: световые годы. Да, ты прав, мечты у нас мало, потому что мечтать нам некогда. Если бы мы только этим занимались – здесь бы ничего не было вообще.
– Если так будет продолжаться, то через поколение молодёжь станет спрашивать отцов, какой был смысл в создании еврейского государства, – не уступал Йосеф. – Не зная истории нашей борьбы и страданий в рассеянии, не понимая, в чём заключался ужас изгнания, а самое главное, не умея обосновать наше право на эту землю, молодые перестанут понимать, зачем они здесь. Знаешь, я и сам перестану скоро понимать, что здесь происходит. Только ревизионисты могут внятно сказать, каковы наши цели. А от вас не дождёшься.
