Девочки все еще пребывали в задумчивой нерешительности. Многие из них (и, уж конечно, трое – в первую очередь) даже не услышали последних слов мистера Уилсона, приглашавших воспитанниц приступить к еде. Старшей наставнице пришлось повторить милостивое распоряжение достопочтенного господина, прежде чем ее подопечные проявили хотя бы малейшие признаки реакции. Но и тогда воспитанницы последовали указанию скорее машинально, нежели сознательно. Они медленно уселись на свои места, не спуская пристальных, взволнованных взглядов с Марии Бронте.
Сама же Мария стояла возле своей гневной обличительницы тихо и смирно, будто совершенно не замечая посылаемых к ней со всех сторон пытливых взоров. Лицо девочки по-прежнему оставалось бледным и серьезным – глядя на ее смиренную отрешенность можно было бы подумать, что вся эта немыслимая шумиха, внезапно поднявшаяся вокруг нее, не имела ровным счетом никакого отношения ни к ней самой, ни к ее тайным грезам. Даже в самый ответственный момент, когда суровый судья Марии Бронте назначил ей безжалостное наказание, осужденная, вопреки всеобщему ожиданию, не выразила ни малейшего признака смущения или разочарования, словно ее не могло взволновать ничто на свете и менее всего – ее собственная участь.
Однако же столь безупречное поведение Марии отнюдь не способствовало смягчению гнева ее обидчицы, а, напротив, лишь разожгло его яростное пламя. Смиренная покорность воспитанницы была принята придирчивой наставницей как новая непозволительная дерзость. Едва мистер Уилсон откланялся и торжественно удалился, упоенный собственной властью и рождаемой ею неслыханной тупостью, как его верная союзница мисс Эндрюс внезапно развернулась и со всего размаху пребольно ударила свою подопечную по щеке.
За первой пощечиной последовали вторая… третья… Будто бы все демоны преисподней в единое мгновение вселились в грозную наставницу. Глаза ее, казалось, непрерывно метали молнии гнева, в то время как ее тяжелая рука щедро сыпала увесистые пощечины.
Воспитанницы и старшая наставница следили за ходом сего странного процесса с ежесекундно нарастающим изумлением. Эта не поддающаяся описанию ситуация повергла старшую наставницу в крайнее замешательство, лишив ее на некоторое время дара речи.
А железная леди распалялась все больше и больше. Пощечин ей, по-видимому, стало недостаточно, и она весьма охотно перешла на подзатыльники, между делом поминутно прикрикивая: «Ах ты, неблагодарная девчонка! Как ты посмела опозорить всех нас перед достопочтенным господином! И как только тебе хватило духу…» – и все в таком роде.
Наконец она вроде бы опомнилась, опустила руки, которые, должно быть утомила безжалостная трепка… И тут всем присутствующим выдалась возможность взглянуть на лицо покорной жертвы. Оно уже не казалось смертельно-бледным. От жестоких побоев кровь прилила к щекам Марии, а в ее обычно рассеянном взоре появилась внезапно вспыхнувшая искра жизни. В глазах девочки не было ни единой слезинки. В них светилось нечто непостижимое, нечто, похожее на истинное смирение. Однако выражение это было отнюдь не таким, какое обыкновенно находит духовный наставник в глазах кающейся грешницы – апатично-отрешенным, а таким, с каким в немом благоговении взирал юный бесстрашный Персей на покорившую его горячее сердце эфиопскую красавицу Андромеду. Смирение, исполненное пылкого и благородного восторга.
